Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 37 из 49



   -Ой, нечисто тут, ой, нечисто, - пробормотал Иван Дмитриевич почти на ухо Корвин-Коссаковскому, - не гулящие ли девочки были, а? Уж больно рожи у челядинцев странные.

   -Я раньше бывал в доме, - тихо ответил Корвин-Коссаковский, - обратил внимание на книги на полках. Мистика, про спиритов все, в доме ни одной иконы. Князь спиритические сеансы устраивать горазд был, девицы тоже бесовщиной этой увлечены были, камердинер же сказал, гадали все то на кофе, то на картах. Мне кажется, челяди это почему-то не по душе было. А насчет кавалеров - не знаю. Не слышал, но девицы они с приданым, и на балах по углам не сидели, хоть собой и не красотки. За каждой по сорок тысяч давали.

   -Интересно. Да, слушай, а почему ты про собаку-то спросил?

   Корвин-Коссаковский понимал, что этого вопроса ему не миновать, Путилин непременно задаст его, но правду сказать не мог, однако, успел придумать оправдание.

   -Мне тут бесовщина давно мерещилась, - обронил он рассеянно, - я и подумал, что собака могла бы учуять...

   Третья авторская ремарка.

   Тут, пожалуй, ненадолго прервемся. Неужто точно все это было делом рук бесовских? Да как же это? А очень просто. Чтобы не держать читателя в недоумении - поясним все прямо. Накануне бала графини Нирод, мерзавец Клодий Сакрилегус, развалившись в кресле у стола на квартирке колдуньи Перфильевой, которую снимал задарма и втайне от хозяина, каллиграфически выводил на дорогой высшего разбора гербовой бумаге в шестьдесят копеек серебром за лист фабрики Способина и Ко прочувствованные строки, время от времени почесывая кончик носа и смахивая с длинных ресниц слезу умиления. Умиления своим талантом, разумеется. И было, скажем откровенно, чем умиляться. "Мне казалось, я мертв, зрел и холоден", - писал он теми фиолетовыми чернилами, что при просушке оставляли на бумаге удивительный парчовый отблеск, - "Научить человека снова мечтать дано не каждой. Но ты сумела, и я вновь в сказке, волшебной и чарующей..." Он зевнул, ибо, принимая человеческий облик, почему-то не высыпался, особенно на убывающую луну. "Ты для меня - возможность обрести себя. Узнав тебя, я научился терпеть, терпеть пожар страсти и боль, за которой - боязнь быть отвергнутым..." Он остановился, снова зевнул, подумав, не выпить ли коньяку? Выпил, затем продолжил: "Но знай, я никому теперь тебя не отдам и не позволю отнять. Но отпущу, если сама захочешь уйти..." "Как же, дура, уйдёшь ты", хмыкнул он, и задумался. Не присовокупить ли на конец письма стишок, нечто вроде того, какими была забита его памятная книжка. Он пролистал образцы.

   Как ты чиста и прекрасна,

   Нежнее цветка по весне,

   Взгляну на тебя - и тревога

   Крадется на сердце мне.

   И кажется, будто я руки

   на алтарь возложил,

   Молясь, чтобы Бог тебя вечно

   Прекрасной и чистой хранил...



   Мерзавец решил было списать стишок, но потом махнуд рукой и решил не заморачиваться с поэзией. Зачем? "Многое хочется сказать", деловито продолжил он высокой прозой, "но ещё больше - оставить недосказанным. Ощутить твой аромат, прикосновение губ и шелковистой кожи, как предвкушение сумасшедших ощущений страсти..." Что это я накропал-то? - сам удивился он, а впрочем, сойдёт, главное - хорошо кончить. Хорошо кончить - это всегда хорошо. "Пересохшими губами я шепчу твоё имя... И на глаза наворачиваются слезы от страха безнадежности. Услышу ли от тебя те слова, которых так жду?"

   "А что, очень даже неплохо получилось, с гордостью подумал он. Цецилию такого отродясь не сочинить, да и Постумию тоже... Плебеи-с"

   Потом он методично переписал письмо еще раз.

   В вихре вальса на балу он сумел передать Нине Черевиной эту любовную записку. Он был уверен в успехе: подобного сорта девицы, ещё нисколько не любя, уже воображают, что любят: увлечённые интригой и желанием быть любимыми, воодушевленные подъёмом душевных сил, вызванных любовным приключением и боязнью потерять поклонника - они с головой кидаются в омут страсти, не успев даже понять, что вовсе не влюблены, но лишь воодушевлены. Девица часто притворяется, что ей нравится мужчина, только лишь для того, чтобы понравиться ему, тут-то и увязнет, а коготок увяз - всей птичке пропасть...

   Впрочем, под уверенностью в успехе у Клодия было и более весомое основание. Его дружок Цецилий давно насмотрел глупышку Нину Черевину, она была сомнамбулой и истово верила в сны. И вот уже с месяц девице начал сниться сон, будто где-то в роскошном особняке ее ждёт и просит прийти к нему таинственный человек, он молит о любви, говорит, что ему нужна только она и в голосе его столько скорби, страсти и боли... От него веет теплом и нежностью, его глаза пленяют тихой печалью... Она видит только его руки с перстнем из турмалина и огромные глаза...

   Тут они с Цецилием, надо сказать, крупно повздорили. Мерзавец Профундус, пиявка болотная, настаивал, чтобы глаза были серыми. Шалишь, дружочек! Решил полакомиться в одиночку? Не выйдет. В итоге глаза туманного принца в сновидении девицы на глазах обрели нужный цвет и заискрились любовью. С каждой ночью сновидение становилось отчетливей, и все отчетливей проступали черты таинственного незнакомца. Когда до бала оставалась неделя, негодяй Профундус, эгоист и рвач, всё же признал, что сожрать девицу успеет и после того, как он, Клодий, с ней позабавится. В итоге незадолго до бала девица увидела во сне его - писаного красавца, не узнать которого среди остальных было так же невозможно, как не заметить сияющий огранённый алмаз среди серой речной гальки...

   Дальше - больше. На девиц действует мужская мощь, при этом, в какой ипостаси она выступит, победителя или смиренного паладина, не столь уж и важно. Клодий метнул монету: орел - он будет первым любовником, решка - робким обожателем. Выпала решка. Ну, что же, меньше движений - больше достижений. В вихре танца он шутя покорил сердце Нины, легко уверил девицу, что сердце его принадлежит ей, он не может больше противиться сердечной приязни, она должна знать о его любви. Ведь он пришел сюда только потому что узнал - она будет здесь...

   Но любит ли она его?

   Он прекрасно знал магию слов любви, хоть сам всегда смеялся над глупостью девиц, таявших от любовных признаний, как шоколадки на солнце. Знал и силу красоты и не сомневался, что устоять перед напором мужской мощи, склоненной со словами любви к её ногам - ни одна дурочка не сможет. Нина, увидевшая в нём предмет своих мечтаний и принца своих сновидений, была влюблена в него раньше, чем он заговорил. Клодию оставалось лишь назначить час свидания у дома Палецких, куда он обещал прийти на через день, утром.

   Несмотря на самолюбие, Клодию пришлось согласиться, что не он один одарён талантами и остроумием. Когда увидел в бальном зале своих дружков, он вынужден был признать за ними и юмор тонкий, и артистизм немалый. Цециций рассмешил его, ну а Постумий так и удивил просто. Все-таки в уме им не откажешь... Дружки, как истинные джентльмены, крутились около девиц Любомирских, и явно не без успеха, по крайней мере, на физиономиях их при прощании написано было выражение паскудное и сияющее, видать, от души повеселились оба.

   Впрочем, некогда Клодию было на дружков-то любоваться, времени было в обрез.

   Завороженная его красотой девица уже почти ничего не соображала, он же открыл ей удивительную тайну. Он бывал в дальних краях и много путешествовал, и в Риме однажды один святой человек подарил ему образок из самого Иерусалима с древним знаком Вечности и Любви. Если наденет его твоя возлюбленная, сказал он, верна тебе будет, забыть тебя не сможет... Более того, стоит ей только позвать тебя ночью, поцеловав образок, - ты тут же ей и приснишься. Нина охотно надела образок. А дальше - что же, путь в спальню был ему отныне открыт.

   Ох, какие же сны начала видеть с того дня девица, какие видения ее посещали - от яви и не отличишь, какие ласки дарил ей по ночам ее прекрасный возлюбленный, как страстно обнимал... Голова девицы кружилась, она перестала различать день и ночь, не видела ничего, кроме своего любимого - ну тут уж, что же, таковы женщины.