Страница 33 из 49
Разговор не иссякал, в основном, благодаря графу Протасову-Бахметьеву, который успел стать истинным любимцем публики: у князя Шахматова, имеющего коллекцию вин, он проявил себя знатоком виноделия, княгине Щукиной точно оценил стоимость ее камней, оказался он знатоком и антиквариата, при этом яро критиковал одного прослывшего великим антиквария.
-Признаюсь, по страсти к археологии, я не утерпел, чтоб не побывать у него. Что ж, вы думаете, я нашел там? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые он выдавал за посуду татарских ханов, отысканною будто бы им в развалинах Сарая, потом обломок камня, на котором, по его уверению, отдыхал Дмитрий Донской после Куликовской битвы, еще - престрашную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного богемского архива, называемого им новгородскими рунами. Но главное его сокровище состояло в толстой, уродливой палке, вроде дубинок, употребляемых кавказскими пастухами для защиты от волков, и эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозного, а когда я сказал ему, что на все его вещи нужны исторические доказательства, он с негодованием возразил мне: "Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать!" После этого мне осталось только пожелать ему дальнейших успехов в приращении подобных сокровищ и уйти, что я и сделал.
А в уголке старуха Одинцова толковала с Пелагеей Спиридоновной:
- В этом Сабурове мне давно бесовщинка мерещилась. Бесы, они такие, любят принять облик лихого молодца и обольстить красавицу. Особенно легкая добыча для них - вдовушки, тоскующие по мужьям. Случается, рождаются от таких сожительств бесенята...
- Ты еще скажи, что Сабуров - бес, - хмыкнула Пелагея Спиридоновна.
-А почему нет? - старуха кивнула сама себе, - бес может довести и до смерти, поселившись в сердце да внушив тоску волчью. А уж совратить! Мне еще мать рассказывала, как однажды к вдове, которая собрала на посиделки несколько девиц, заявились трое молодых людей и начали угощать всех сладостями. Тут у одной девицы нечаянно выпало из рук веретено. Нагнувшись, она с ужасом заметила: у всех молодцов видны хвосты, а на месте сапог лошадиные копыта! Девица мигом смекнула, что это бесы. Сделав вид, будто ей хочется пить, вышла да побежала на село за подмогой. Пока она созвала людей, пока привели попа и явились к вдове, все были уже бездыханны. А тех молодцов и след простыл...
-Ах, нет, Софья Кирилловна, какой из него бес? - усмехнулся Протасов-Бахметьев. - Не было у него никакого хвоста! И копыт не было. А что девицам он головы кружил, так тут, я вам скажу, голову с мозгами не закружишь...
Корвин-Коссаковский исподлобья рассматривал злословящего графа. Его сиятельство обладал странной внешностью: был недурен собой, однако красавцем его никто не назвал бы, лицо Протасова-Бахметьева при повороте головы или перемене освещения странно менялось, даже волосы - вроде бы пепельные - на свету казались белесыми, но при свечах в гостиной отливали чернотой. Он казался грузноватым, однако двигался удивительно легко, говорил быстро, словно сыпал словами, при этом никакой скороговорки не ощущалось. Сплетничал же просто бесподобно и, пробыв в столице всего неделю, оказался в курсе всех последних новостей, а в нескольких интригах принял самое непосредственное участие, в том числе и с Лидией Черевиной. Своё же появление в одиннадцатом часу на Итальянском проспекте у дома Сабурова объяснил просто тем, что ехал навеселе от Шахматова.
-Я и сам оторопел, признаюсь, когда девицу-то Черевину увидал, не ожидал того вовсе...
Герман Грейг, артистичный и язвительный, обожал сплетни и интриги высшего света. Он поддержал болтовню графа. Всеволод Ратиев тоже, как выяснилось, любил быть осведомленным в тех вещах, о которых люди порядочные предпочитали не знать. Он обожал сплетни, и не только мастерски вынюхивал их, но и довольно талантливо распространял. Сейчас они втроем снова живо обсуждали случившееся.
- Подлец ваш Сабуров, - послышалось вдруг из угла гостиной, - знал же, что сирота девчонка. А ведь сказано: "Кто обидит сироту или вдову..."
Корвин-Коссаковский с удивлением поднял глаза. Это сказал человек с шальными глазами, князь Максимилиан Мещерский. Он же жестко продолжил:
-Ни чести, ни совести. Жаль, сбежал, я бы его вызвал, и лоб прострелил ему навылет, - в голосе его была неподдельная злость.
Все замолчали. Даниил Энгельгардт играл в преферанс с Александром Критским, все остальные после реплики Мещерского пустились в обсуждение последнего указа государя.
Красавец Критский неизменно выигрывал в преферанс, в вист, в покер и в бостон. В этот вечер он дочиста, как липку, ободрал своих партнеров, но никто не заметил, чтобы в его рукаве был припрятан туз или мухлевал бы он краплеными картами. Просто шла карта. Везунчик. Энгельгардт проигрался в пух, однако воспринял это философски, при этом, отдав долг, заметил как бы между прочим:
-Вообще, любовь заслуживает снисхождения... Я слыхал, недавно одна из камер-фрейлин украла дорогое жемчужное ожерелье императрицы. Воровку изобличили, и выяснилось, что деньги девице потребовались, чтобы выручить своего любовника, крупно проигравшегося в карты. Девицу удалили от двора, но императрица пожалела влюблённую дурочку и назначила ей пожизненную пенсию...
-Да, любовь... - романтично вздохнул Протасов-Бахметьев, - но я всегда подражаю Апраксину... тот однажды бросился в ноги цесаревне, вытащил из ножен шпагу и приставил к своему сердцу со словами: "Если ты останешься глуха к моей страсти, я убью себя!" Та равнодушно ответила: "Так и убей, одним дураком на свете меньше будет!" - и вышла из комнаты. Апраксин после того спокойно поднялся на ноги, отряхнулся, вложил шпагу в ножны и удалился по своим делам...
- Ну, так значит, вовсе не дурак был,- оценил князь Любомирский. - Зацепил - поволок, сорвалось - не спрашивай...
-Сабуров, похоже, тоже так думал, да только у него никогда не срывалось.
Тут Корвин-Коссаковский заметил, что Ратиев, Грейг и Энгельгардт стали прощаться, странно поглядывая друг не друга. Он отнёс это наблюдение к проигрышу Энгельгардта и вскоре просто забыл об этом. Сам он чувствовал страшную усталость и какое-то тупое уныние. Он проиграл, проиграл вчистую, и теперь был посмешищем других упырей, хохотавших над его бедой. Все эти люди, совершенно равнодушные к чужому горю, просто слетелись на него, как мухи на кровь, и жужжали, жужжали, жужжали...
Осенняя слабость сковала пальцы, слипались, набухая тяжестью, веки, хотелось просто завыть от отчаяния и тоски.
Воспользовавшись тем, что все прошли в столовую, Корвин-Коссаковский вышел в холл, сбежал по ступенькам вниз, цепляясь за перила, и вышел в ночь, не желая оставаться среди этих нелюдей, просто боясь спятить. Он хотел было узнать у князя Любомирского о Николаеве, но не сейчас. Сейчас вид этого упыря выводил его из себя. Он вышел на улицу и чуть потряс головой, надеясь выкинуть оттуда надрывно звенящий мотив. Augustin, Augustin, leg' nur ins Grab dich hin! Oh, du lieber Augustin, аlles ist hin! - издевательски пело у него в мозгу.
В небе, удивительно чистом и высоком, сияла белая луна: почти круглая, во второй четверти. На минуту Арсения пронзило какое-то странное чувство: словно он должен что-то понять, словно он упустил или безнадежно забыл что-то важное, а какая-то необходимая подсказка - вот она, здесь, рядом. Но все тут же и ушло, на него снова нахлынули горестная обида и тяготящая сердце ноющая боль.
Он не помнил, как добрался домой, и все, что осталось в памяти, когда он преклонил измученную голову на подушку, были всё те же хрюкающие рыла, сальные губы, длинные языки и волчьи глаза, вампиры, оборотни, нетопыри, чёрные призраки...
Глава 5. Утопленница.
Никто не принуждал диавола восстать против Бога: