Страница 12 из 17
Кто-то из общества прибежал с идеей: Немецкий клуб! Там к тому же и зал недавно отделали. Поначалу эта идея особого энтузиазма не вызвала. «Нас смущало то, что приходится играть в Немецком клубе»,— записывал в дневник Станиславский.
Премьера состоялась 8 февраля 1891 года. И ошеломительный успех!
«Московский листок» предсказывает Обществу искусства и литературы блестящую будущность, если «оно и во всех своих дальнейших действиях пойдет по тому пути, которым оно шло, исполняя пьесу графа Л. Н. Толстого».
Газета «Театр и жизнь»: «Общество искусства и литературы заставляет говорить теперь только о себе. Конец сезона принадлежит ему».
Театральные рецензенты с полным единодушием высоко оценили работу Станиславского, который сыграл московского барина, «общающегося» на спиритических сеансах с духом византийского монаха. Было даже выражено сожаление, что такой актер не является украшением казенной сцены.
На спектакль в Немецкий клуб пришел В. И. Немирович-Данченко. Вспомнил он об этом в своих мемуарах «Из прошлого»: «... мечтая о своем собственном театре, впервые подумал о Станиславском, задумался об этом любительском кружке молодого состоятельного купца Алексеева — Станиславского, который сам ставил пьесы и сам играл главные роли».
Владимир Иванович даст весьма благожелательный отзыв для газеты «Новости», особо отметив игру Станиславского («Я бы посвятил ему, как и многим другим, целую статью»). А в мемуарах есть такой любопытный штрих: «Особенное внимание привлек этот кружок постановкой «Плодов просвещения» Толстого. В первый раз в Москве знаменитая комедия шла у них. Помню, что когда потом взяли пьесу в Малый театр, то там говорили: «А ведь нам так не сыграть, как в кружке Алексеева...»
Большой успех выпал и па долю Веры Федоровны Комиссаржевской. По сути, это был ее дебют, и дебют блистательный! «Такой Бетси, как Вера Федоровна, не было ни на одной из сцен»,— вспоминал В. В. Луж-ский. Спектакль на Софийке дали еще трижды.
Этому событию посвящена мемориальная доска у парадного входа в ЦДРИ, где говорится о том, что К. С. Станиславский здесь «осуществил первые режиссерские работы».
Но это рассказ уже о 1891 годе. А нам надо вернуться на несколько лет назад, когда в биографии дома на Софийке произошли важные перемены.
ДОКТОР ЗАХАРЬИН
L
Мечтой каждого больного было
попасть в Москву, к Захарьину.
Академик В. П. Филатов
В мае 1888 года дом у Торлецкого за немалую сумму — 650 тысяч рублей приобретает доктор Захарьин.
Нет, он не собирается переезжать на Софийку, его адрес, знакомый всей Москве, прежний — Первая Мещанская, 20. Это отсюда выезжает он ежедневно с докторским визитом, послав предварительно за день или два к больному своих ассистентов.
Сложная это была фигура — Григорий Антонович Захарьин! И противоречивая. Выходец из большой и обедневшей (один из его биографов пишет даже определеннее—«бедной») дворянской семьи из-под Саратова, он семнадцати лет поступает на медицинский факультет Московского университета и блестяще оканчивает его. Захарьина оставляют при терапевтической клинике знаменитого в ту пору профессора А. И. Ове-ра. Через два года он так же блестяще защищает докторскую диссертацию, а посему поощряется длительным пенсионом в Берлин и Париж, где набирается опыта у медицинских светил — Рудольфа Вирхова и Клода Бернара.
С какими далеко идущими планами вернулся Захарьин в Россию! Он доказывает необходимость разделения терапевтических клиник на клиники по болезням, он хлопочет о выписке из-за границы детских кроваток, на его лекции в университете валом валят студенты с других факультетов...
«Мечтою огромного количества врачей было послушать Захарьина или поработать у него в клинике»,— вспоминал один из его студентов, знаменитый впоследствии советский офтальмолог академик Владимир Петрович Филатов,
А другой ученик Захарьина, выдающийся русский медик Владимир Федорович Снегирев, метод расспроса больного, разработанный Захарьиным, считал гордостью отечественной терапевтической школы.
Но в те годы, когда подписывал Захарьин купчую на дом № 9 по Софийке, был он уже другим — обрюзгшим, отяжелевшим, знаменитым частнопрактикующим врачом, давно расставшимся с иллюзиями романтической юности... «Говорил он отрывочно, как бы обрезая фразу или слова». Его постоянные пациенты — именитые купцы и преуспевающие фабриканты. Они свято верили, что он любого спасет от смерти, но и до смерти боялись его... Он был с ними крут и малоразговорчив. Велел снимать с окон пыльные занавески и со стен картины с осыпавшейся краской, гнал толстопузых домовладельцев из душных каморок вниз, в парадные, открывающиеся только для гостей залы, лишал каждо-' дневного обжорства в клубах и на любое, самое робкое возражение стучал палкой, топал ногами и направлялся к выходу. Особенно пугала захарьинская придумка с ассистентами. Они приезжали заранее, расспрашивали больного и его домочадцев, влезали во все тонкости его житья, а потом уж приезжал Сам...
Очень точную зарисовку метода лечения Захарьина оставил художник Константин Коровин. В его воспоминаниях есть рассказ, который так и называется: «Профессор Захарьин». Автор снимает небольшой флигель в саду, в Сущеве. Хозяин — директор правления железной дороги заказал проект большого здания модному архитектору Федору Осиповичу Шехтелю, и скоро снесут не только флигель, но и старый сад. Но пока хозяину не до строительства: обезножел. И вот он ждет приезда Захарьина.
Уже были ассистенты, приказали, чтобы все «часы в доме остановить. Маятники чтобы не качались. Канарейку, если есть,— вон. И чтобы ничего не говорить, и чтобы отвечать, если спросит, только «да» или «нет». И чтобы поднять его в кресле на второй этаж... а по лестнице он не пойдет. И именем-отчеством не звать — он не любит и не велит. А надо говорит «ваше высокопревосходительство». А то и лечить не будет».
Лечение проходило на глазах у автора рассказа. Хозяина впрягали в телегу, и ои возил бочку с водой по двору, прописали есть яблоки. Сад ни в коем случае не рубить—«для дыхания нужен». А лошадей продать. Пешком ходить. «А вот за это-то самое, что бочку катаешь, пролетку возишь, что яблоки ешь,— тыщщи ведь платить надо. Вот что! И платишь. Что с ним сделаешь? Сказать-то ведь ему ничего нельзя»,— сокрушается директор правления. Но результаты налицо. Бодрый, помолодевший, вставший в буквальном смысле слова на ноги, он говорит с удивлением: «...совсем себя чувствую человеком... Другую жизнь увидал. И совсем по-другому все кажется. Ну, обедать иду. Яблоки, а мяса никакого. И заметьте — навсегда...»
Вот еще одно свидетельство — на этот раз Владимира Алексеевича Гиляровского. В своем очерке «Купцы», вошедшем в книгу «Москва и москвичи», он рассказывает о братьях Ляпиных, не пропускавших ни одного «парадного» обеда по вторникам в Купеческом клубе («Вся Москва» за 1894 год дает справку: «Купцы первой гильдии. Большая Дмитровка, собственный дом. Шерсть и сукно»).
После одного из таких обедов старший из братьев занемог: в дом на Большой Дмитровке срочно пригласили Захарьина. «Через минуту профессор, миновав ряд шикарных коМнат, стал подниматься по узкой деревянной лестнице на антресоли и очутился в маленькой спальне с низким потолком.
Пахло здесь деревянным маслом и скипидаром. В углу, на пуховиках огромной кровати красного дерева, лежал старший Ляпин и тяжело дышал.
Сердито на него посмотрел доктор, которому брат больного уже рассказал о «вторничном» обеде и о том, что брат понатужился блинами,— так, десяточка на два перед обедом.
— Это что? — закричал профессор, ткнув пальцем в стенку над кроватью.
— Клопик-с...— сказал Михалыч, доверенный, сидевший неотлучно у постели больного.
— Как свиньи живете. Забрались в дыру, а рядом залы пустые. Перенесите спальню в светлую комнату! В гостиную! В зал!