Страница 62 из 69
— А ты говорил, Хушэнь, что "Красное солнце" — это выдумки. Как видишь, — он указал на труп, — никакие не выдумки. Принесите мне что-нибудь переодеться, — велел Хунли евнухам, — не могу же я расхаживать по дворцу в окровавленном халате.
— Ваше величество, — осторожно сказал Хушэнь, когда евнухи ушли, — может быть, это одиночка…
Хунли присел на край резного стола и налил себе чаю.
— Хорошо заварен, — заметил он, вдыхая легкий аромат. "Нет, Хушэнь, я чувствую — "Красное солнце" тут, во дворце". Он погладил бороду и проворчал: "Зато мы теперь это знаем, и нам будет легче. Полетят головы, — Хунли присвистнул, и посмотрел на бледное, бескровное лицо трупа: "Как и "Белый лотос" — тоже предпочитают смерть пыткам. В этом я с ними согласен".
Отец Амио вышел из дворцовой библиотеки, и, спустившись в темный, безлюдный сад, нырнул в центральный павильон: "А ведь Джованни молод. Он может совершить какую-нибудь глупость. Тогда мы все ляжем на плаху — император никого не простит. Отправить бы его отсюда подальше, чтобы он не видел эту наложницу — но как? Да и не поедет он никуда, раз влюблен, — хмыкнул иезуит, — себя, что ли, не помнишь в двадцать пять лет?"
Священник вышел в безлюдный коридор и вздрогнул — из-под бронзовых дверей внутреннего двора выливалась горячая вода, над полом стоял легкий пар.
Он услышал стук и отчаянный, девичий голос: "Пожалуйста, кто-нибудь! Это госпожа Мэйгуй, я тут одна, позовите его величество! Быстро!"
Отец Амио вздохнул и перекрестился. Подняв сутану, он поспешил к выходу из павильона. "Пожалуйста! — бился ему в спину крик — высокий, протяжный. "Кто-нибудь, пожалуйста!"
Священник, не оборачиваясь, распахнул двери. Он исчез в ночной прохладе, торопясь к пристани на канале, где была привязана его лодка.
Хунли скинул окровавленный халат. Ожидая пока евнух завяжет ему пояс, император поднял голову вверх. "В этом крыле, Хушэнь, — заметил он сварливо, — крысы уже не только в подвалах бегают, но и на чердаке — тоже. У тебя какая-то труха с потолка сыпется, сам посмотри".
— Ваше величество…, - начал чиновник, но тут деревянные стены затряслись и они услышали грохот взрыва.
Отец Лоран поклонился китайскому врачу, что ждал его у двери покоев. Тот развел руками: "Зайдите к ней, конечно, уважаемый господин, но по нашему мнению — надежды нет".
В комнате пахло травами и, — тяжело, давяще, — горелым мясом. Священник посмотрел на закутанную в тончайший шелк худенькую фигурку, что вытянулась на ложе. В углу комнаты, не двигаясь, уткнув нос в лапы, не поднимая головы, лежала маленькая собачка.
— Кипящая вода, — вспомнил иезуит, осторожно садясь рядом. "А потом — пожар, весь внутренний двор выгорел. Ее нашли в подвале, пол провалился. И она уже выкинула, еще третьего дня. Господи, да как она еще живет?"
Обожженные, распухшие губы задвигались в прорези повязок. "Не надо, милая, — наклонился отец Лоран к девушке. "Не говорите, вы вдохнули раскаленный пар, вам больно".
— Шкатулка, — услышал он шелестящий голос, — пожалуйста…
Отец Лоран обернулся и увидел простую деревянную шкатулку, что стояла на золоченом, лакированном, с рисунками птиц и цветов, комоде.
— Нажмите на выступ в замке, — ее глаза были скрыты шелком, и отец Лоран подумал: "Еще и ослепла. Нет, конечно, зачем так мучиться? Но она даже отвар опиума не сможет проглотить — у нее все горло сожжено".
Он провел пальцами по медному замку и вздрогнул — тайник открылся. Отец Лоран посмотрел на тусклый блеск золотой булавки. Наклонившись к Мэйгуй, священник прикоснулся губами к высокому, окутанному шелком лбу.
— Я передам, милая, — иезуит почувствовал смертельный, лихорадочный жар ее тела. "Все передам".
— Скажите…, - услышал он дуновение ее голоса. Потом она застыла, впав в забытье. Отец Лоран, спрятав булавку, вышел из комнаты.
Император стоял, прислонившись к укрытой шелковыми панелями стене, рассеянно слушая врачей.
Отец Лоран низко поклонился. Не поднимая глаз, священник проговорил: "Ваше величество, я согласен с моими уважаемыми коллегами — никакой надежды нет. Это просто вопрос времени, а благородная дама Мэйгуй очень страдает…"
— Ну, так дайте ей опиума! — раздраженно сказал Хунли. Под глазами императора залегли темные тени. Священник чуть слышно вздохнул: "Говорят, он приказал отрубить головы всем дворцовым рабочим. Просто так, на всякий случай".
— Ваше величество, — подобострастно ответил один из дворцовых врачей, — благородная дама не в силах проглотить отвар, к сожалению…
— Почему я все должен делать сам? — зло подумал Хунли. Нащупав в кармане халата кожаный шнурок, отстранив врачей, он шагнул в комнату, захлопнув за собой дверь.
Он наклонился над Мэйгуй. Вздохнув, пропустив под забинтованной шеей шнурок, император резко затянул его.
Они шли по берегу моря — огромного, уходящего вдаль, ясно-синего. Под ногами был теплый, белый песок. Мэйгуй, остановившись, почувствовала детскую ладошку, что сжимала ее руку. Мальчик был похож на отца — с темными, большими, ласковыми глазами. Чуть вьющиеся волосы шевелил ветер.
— Папа, — сказал ребенок, указывая на горизонт. "Там папа. Пойдем, мамочка". Сын потянул ее к воде. "Пусть плывет, — Мэйгуй приставила к глазам ладонь. Паруса корабля исчезали в полуденном, жарком сиянии солнца. "Пусть будет счастлив, мой любимый".
— Нам дальше, маленький, — Мэйгуй улыбнулась. "Нам с тобой дальше". Они пошли вдоль кромки прибоя, постепенно растворяясь в дрожащем воздухе. Ласковая вода, набегая на берег, размывала их следы.
В церкви было полутемно. Отец Лоран не сразу увидел человека, что стоял на коленях перед распятием, в боковом притворе.
Пахло воском. Священник, чуть шурша сутаной, наклонился над ним, мягко тронув за плечо. Джованни даже не почувствовал его прикосновения.
— Это все я виноват, я, — думал он, опустив голову в руки, не в силах посмотреть на фигуру Спасителя, в терновом венце. "Я должен был все остановить, спасти ее. Господи, пусть Мэйгуй выживет, я прошу тебя, пожалуйста. Накажи меня, отбери у меня память. Пусть я умру, но пусть она будет жива".
Он поднял постаревшее, с заплаканными глазами лицо и отпрянул — на ладони отца Лорана лежала золотая булавка с циркулем и наугольником.
Иезуит перекрестился: "Господи, дай ей вечный покой в сени присутствия твоего. Отец Амио говорил мне, что ее родители были христиане. Я отслужу по ней мессу".
Джованни прикоснулся губами к золотому крестику у себя на шее. Забрав булавку, не вытирая слез с лица, он спросил: "Отец Лоран…, Она не страдала?"
— Она очень страдала, — сухо ответил иезуит. "У нее было обожжено все тело, она умерла в мучениях".
Священник ушел к алтарю. Джованни, зажав в руке булавку, чувствуя, как колет она ладонь, прошептал: "Господи, ну как мне искупить мои грехи, как? Я ведь сам, своими руками…, - он опустил голову и заплакал — тихо, горестно. Он повторял, знакомые слова поминальной мессы. Шепча: "Requiem æternam dona ei, Domine, et lux perpetua luceat ei", Джованни вспомнил чей-то далекий голос: "Обещаете ли вы жить в христианской вере, по милости Господней?"
— Обещаю, — тихо сказал Джованни. "Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa. Господи, даруй ей место с праведниками в своем раю, жизнь вечную. Нет мне прощения, — он застыл, положив ладонь на крест. Дверь церкви отворилась, пламя свечей затрепетало. Он, подняв голову, вглядываясь в измученное лицо Иисуса, услышал: "Есть".
Дворцовое кладбище — на склоне холма, над озером, смотрело на восток. Хунли постоял над свежей могилой. Обернувшись к Хушэню, император велел: "Пусть здесь сделают скамейку и посадят кусты роз, в ее память".