Драгоценный камень

Теменужка плакала. Ну хорошо, мне тоже хотелось плакать, но зачем она прислонилась головкой к плечу Радана? Я думаю, что она могла бы плакать и так, в стороне,

Андрей взял женщину на руки, как берут на руки заснувшего ребенка. На его груди она выглядела совсем маленькой и хрупкой. Страшно было смотреть, как левая ее рука свисает вниз и как безжизненно покачиваются ее ноги, словно они были оторваны, а потом еле-еле пришиты к туловищу.

Мы пошли к выходу.

— А этот? — спросила Теменужка, показывая расширившимися от ужаса глазами на мужчину, который стрелял в нас. Тело его чернело, словно тряпка, зацепившаяся за кусок белого известняка.

Папазов пробормотал что-то неразборчивое и еще быстрее пошел вперед.

— Вы идите, — сказал Радан. — Я вас догоню.

Когда он через минуту снова присоединился к нам, я спросил его:

— Он мертв?

— А ты как думаешь? — сказал он и свистнул. — Голова сзади расплющена, как лепешка. — Он помолчал и добавил: — Я вернулся за своим ножом. Отца подарок. Хороший нож, жалко оставлять!

Зимой прошлого года я неожиданно почувствовал, что я болен. У меня ничего не болело, я не кашлял, у меня не было температуры, и все-таки я чувствовал себя больным.

Я потерял сон. Спал по два-три часа в сутки, и то это был не сон, а какая-то мучительная дремота. Днем на меня наваливалась такая усталость, как будто я прошел десятки километров по трудной, утомительной дороге. Если я оставался в комнате один, я сидел неподвижно, глядя перед собой, пока не начинало смеркаться и очертания того, во что я всматривался, не начинали таять, исчезать в темноте. Тогда я выходил на улицу и как будто шел куда-то, а через час или два я вообще уже не знал, куда я иду, зачем я вышел и в какую сторону мне двигаться.

В это время у нас были каникулы. После каникул мне надо было сдавать экзамены, а я был очень утомлен. И именно в эти дни одним прекрасным утром пришло письмо от Радана. Он был студентом политехнического института, учился на горного инженера, ему предстояла экзаменационная сессия, но он решил провести каникулы в селе. И вот он звал меня в гости, писал, что и мой дядя соскучился по мне, и, между прочим, упоминал, что и Теменужка была бы рада меня видеть. Она работала в партийном аппарате шахты, но как раз была в отпуске, и вообще все было очень интересно, и нельзя было представить себе ничего лучшего, чем эти снежные зимние дни.

Я задумался. У меня есть такая привычка — долго думать, прежде чем принять какое бы то ни было решение. Я человек не сентиментальный, но должен признаться, что некоторые строчки этого письма меня очень взволновали. Я не мог бы вам точно сказать, какие именно строчки, но, наверное, это были те, в которых Радан писал мне о дяде. Я перечитал несколько раз тот абзац, где он упоминал Теменужку, но это было так, случайно — может быть, потому, что этим абзацем заканчивалось письмо.

И я поехал.

Описывать ли вам те веселые дни в селе? Глубокий снег, чистые синеватые утренние часы, теплую подслащенную ракию и тихие разговоры около гудящей печки?

Описывать ли вам перемены, наступившие после того, как наша деревушка превратилась в центр кипучей шахтерской жизни? Кино, клубы, новые здания, вечера и концерты самодеятельных коллективов — описывать ли вам все это?

Я бы попробовал, будь я хоть немного романтиком. Но вы знаете, насколько романтика чужда моему сердцу. Романтик ходит с записной книжкой в кармане, наблюдает, расспрашивает обо всем, записывает. А я в эти дни ни разу не взял в руки карандаш, не написал ни строчки. Я шлялся по полю, дышал прозрачным воздухом, настоенным на запахе свежего снега и влажного леса. Скользил по обледеневшим холмикам и шептал про себя разные стихи, неизвестно откуда прилетавшие мне в голову. Ходил в клуб ДСНМ, рисовал плакаты, вырезал и наклеивал картинки на новогодние молодежные стенды. А вечером я танцевал в зале читалища, помогал актерам-любителям или разговаривал до полуночи с Теменужкой и Раданом.

В один такой вечер — это было в квартире Радана — мы вспомнили о прошлых временах, расчувствовались (нам помог крупный снег, хлопьями падавший за окошками) и, слово за слово, заговорили о старом руднике, о геологах из бригады, о лаборантке и Андрее.

И теперь, как прежде, Теменужка сидела рядом с Раданом, улыбалась ему, переживала его рассказ, даже шептала беззвучно, одними губами, слова, которые он произносил.

Я сидел в углу, за печкой, всматривался в красные отблески огня и почему-то старался не поворачивать головы.

— И все-таки самое интересное в этой истории — это Игнат Арсов, — сказал я. — Для меня он настоящая загадка.

— Ты во всем ищешь загадки, — засмеялся Радан. — Для тебя весь мир ужасно таинственный и необыкновенный. А, в сущности, таинственных и необыкновенных явлений нет! Весь вопрос в том, что мы видим и понимаем. Вот и случай с этим Арсовым. Я особенно интересовался его житьем-бытьем, потому что сыграл, как ты знаешь, известную роль в его жизни… Да, я кое-что узнал, и совесть моя, разумеется, спокойна… Но зачем нам копаться в грязи, смотрите, какой чистый и красивый снег за окошком! Я предлагаю — давайте пройдемся до мельницы, хотите?.. Арсов был предателем, шпионом, агентом иностранной разведки. Он сообщил своим шефам об открытии Андрея, и они, естественно, насторожились: берилл в Болгарии? Даже эта гипотеза заставила их взбеситься. И они приказали Арсову сделать все, что придет ему в голову, но только чтобы о берилле никто и не заикался.

Что он мог предпринять против Андрея? Самое страшное для честного человека — опозорить его, сделать смешным маньяком в глазах руководства, в глазах всего общества. А потом внушить, чтобы он занимался чем угодно, но не поисками берилла.

Узнав, что начальство требует у Андрея картографическую схему, он приготовил другую, вздорную. И однажды ночью, забравшись на плечи «своего» человека, влез в комнату Андрея и ловко подменил настоящую схему фальшивой. На другое утро Андрей действительно был опозорен.

Бригада приехала в район села Цвят и начала работу. Но вслед за бригадой на место прибыли и двое опытных товарищей из госбезопасности.

Вы помните то дождливое июльское утро. У шпионского центра здесь был свой человек. Этот человек почувствовал опасность и после неудачи с первой миной приказал Арсову заложить еще одну, большую, замедленного действия. Они пробрались в рудник через какой-то второй, неизвестный нам вход. Пока Арсов работал внутри, наши люди после короткой перестрелки сцапали более важного агента… Впрочем, вы его, кажется, видели… Помните? Он был в сапогах, резиновых сапогах, какие носят шахтеры… И был похож на волка, попавшего в капкан. А настоящую схему, схему Андрея, нашли в кармане у Арсова, когда вытащили наружу его труп.

Это рассказал нам Радан. Мы помолчали. В комнате было тихо, сумрачно, только в печи потрескивал огонь.

И, пока мы молчали, я вспомнил последнюю сцену того дождливого утра. К нам подошли все геологи. Они несколько раз теряли направление, поэтому опоздали. Обогнал их только Папазов — тот красивый человек, которого я видел в руднике.

Все бросились делать носилки. А лаборантка открыла глаза. Помутневшие было, как небо, они быстро прояснились и засияли влажным блеском. Андрей встал рядом с ней на колени, взял ее за руку. А она едва-едва улыбнулась ему посиневшими губами.

— Ты нашел драгоценный камень? — тихо спросила она.

— Нашел, — сказал Андрей и как будто проглотил что-то.

Он благоговейно, просто поцеловал ее руку, и по губам ее снова скользнула едва уловимая тихая улыбка, похожая на сверкнувший на мгновение солнечный луч.

Так кончилась берилловая история.

Рудник, как вы, наверное, догадываетесь, не стал туристическим объектом, хотя Радан и предсказывал ему большое «доходное» будущее. Через полчаса после того, как оттуда вытащили труп Арсова, мина взорвалась, и тысячи тонн камня и земли засыпали центральную галерею до того места, где мы в первый раз видели кончик бикфордова шнура.