Воздаяние

Мысли в нём остановились, только пальцы осторожно касались холодного металла.

-Оставьте её, Альбино. Порежетесь.

Глава ХVII. Исповедь палача.

На пороге комнаты стоял Франческо Фантони. Он забрал из рук монаха клинок и вернул его на место. Свеча, догорев, последний раз полыхнула и погасла. В чернеющей за окном ночи проступила круглая, как золотой венецианский цехин, луна. Альбино закрыл лицо руками, словно пытаясь отстранить от себя жуткую догадку, закрыться от нее, остаться в сладком, пусть и лживом неведении. Потом поднял глаза на Франческо, казавшегося в лунном свете почти призраком.

-Я правильно понял? - в голосе Альбино была та тоска, что терзает обычно сердце приговоренного к смерти.

Из тона Фантони исчезли гаерские нотки, голос зазвучал ниже и глуше.

-Смотря что вы поняли...

-Вы - убийца? Гибель Турамини, Миньявелли, Ланди, Грифоли, Донати, Монтичано, Сильвестри - это ваших рук дело? Баркальи - на вашей совести?

К его изумлению, голос Фантони искрился весельем.

-А если допустить, что да? Донесёте? - Он вынул новую свечу и чиркнул клинком кинжала по огниву. Сгустившаяся по углам тьма отодвинулась, отступила в углы.

-Франческо, - в голосе Альбино проступили слезы, - что вы сделали со своей душой?

-То же самое, что вы со своей, Аньелло, - Фантони снова гаерствовал и фанфаронил, - деяние наша вера приравнивает к помыслу, и если допустить, что вы хотели убить этих людей, а я это сделал, то мы будем в аду вариться в одном котле, мессир Буонаромеи.

Альбино изумился и на минуту смутился.

-Вы знаете меня?

Фантони издевательски усмехнулся.

-Я заподозрил это в ту минуту, когда впервые увидел вас в гостях у моей дорогой матушки, ну, а когда узнал, что вы привезли письмо от моего братца Гауденция, тут и сомнения все отпали.

Альбино лихорадочно размышлял, но ничего не понял.

-Но как? Почему?

-Потому что у вас красивые глаза, мессир Буонаромеи, - глумливо проговорил Франческо, - и они пребольно резанули мне душу. У вас глаза моей наречённой Джиневры Буонаромеи, а она говорила, что у нее, кроме Маттео и Томазо, есть ещё один братец - Аньелло, который спасается в монастыре Сант`Антимо, где, как вам известно, пребывает и мой дорогой единокровный и единоутробный братец Джильберто. Как же тут не догадаться-то было? - снова бросил он с издевкой, - но честно говоря, я несколько дней просто понять не мог: неужто этот ягненочек явился сюда вершить вендетту? - Фантони едва не хохотал. - Вы сами-то вправду, что ли, верили, что способны убить?

Альбино молча, закусив губу, смотрел на Фантони. Ему и в голову не приходило, что его давно раскусили, он совсем не предполагал этого и даже не знал, что у Джиневры был жених. Да, его глаза походили на глаза сестры, но всё же... Франческо же язвительно продолжал:

-Однако раз уж вы замыслили месть, то в чём упрекаете меня? Неужто вы и вправду предполагали, что Господь, исключительно для вашего удовольствия и для того, чтобы вам не обагрить рук кровью, чудом расправится с семью подлецами?

По щекам Альбино заструились слезы, обжигающие глаза, двоящие и размывающие фигуру Фантони. Мысль о том, что этот, столь нравящийся ему человек взвалил на свои плечи такую страшную, невыносимую для души тяготу, убивала его. Он только и смог, что спросить, точнее, жалобно пробормотать.

-Господи Иисусе, как же это...

Франческо Фантони несколько мгновений смотрел на него странными искрящимися глазами, потом усмехнулся и, словно восприняв его горестную риторику за истинное непонимание, любезно ответил:

-Как? Что же, охотно расскажу, - он плюхнулся на кровать, откинувшись к столбу полога. - Я увидел вашу сестру полтора года назад в рождественский сочельник. - Лицо его перекосила усмешка. - Зачем смущать монаха лишними соблазнами? Но иногда бывает так, поверьте, что ты видишь женщину и понимаешь, что пришла весна... даже если на дворе январская стужа. Я полюбил и сделал всё, чтобы меня полюбили в ответ. - Глаза Фантони потемнели, - мне оставался год учёбы, и я был бы магистром медицины. Я заключил с ней тайную помолвку и уехал в Рим. - Он помрачнел. - Я не ожидал ничего дурного и не боялся измены, я любил её и верил ей. Была лишь одна глупость с моей стороны - ничего не сказать о помолвке матери, в итоге... Мать писала мне о творящихся в городе беззакониях, но вскользь и скупо, и ни слова не говорила о жертвах Марескотти. И потому, когда я по возвращении узнал, что её нет в живых, что братья казнены, а монна Буонаромеи исчезла из города, продав дом...- Фантони потемнел лицом, потом потряс головой, точно прогоняя какую-то навязчивую мысль. - Я вообще-то милосерден и не очень злопамятен, я могу простить врагу оскорбление и снести обиду. Но как простить сотворенное не тебе, но любимому тобой? И не плевок в душу, а преступление? Растление, убийство? - Альбино молчал. Франческо потёр лицо бледными пальцами, точно стирая наваждение. Потом со вздохом продолжил. - Мой первый помысел был самым чёрным. Я не хотел жить, не хотел жить, не хотел жить... Всё потеряло смысл, но... Я преодолел дурное желание убить себя сам, причем - другим греховным помыслом.

Фантони поднялся.

- Я верю в Господа. Я говорил себе, что мерзавцы будут наказаны Богом, будут наказаны, возмездие настигнет их, но она... Джиневра снилась мне каждую ночь. Я хотел видеть её в том вишнёвом платье с белыми кружевами, что было на ней, когда я уезжал в Рим, но она всякий раз приходила в лохмотьях, избитая, оскверненная, со стекающими с волос ручьями воды... Я просыпался в поту, с глухо колотящимся сердцем. - Он ненадолго умолк. - О, я не мстителен... Я вопиял бы к закону. Но закон глумился надо мной...- Фантони говорил, словно пьяный, со слезящимися мутными глазами, и Альбино почувствовал, как по спине его прошёл озноб, ведь Франческо повторял его мысли, - я ловил себя не на бунте против Бога, Аньелло. Мне, правда, жаль, что я не вмещаю величие Его готовности простить и возлюбить разбойника на кресте... Но потом я подумал, что на кресте и я его бы простил... И на плахе бы простил. Эта мысль вдруг облегчила мне сердце. Да, на плахе, умирающему, я прощу ему все и очищу свою душу от мстительных помыслов... Значит, надо довести его до плахи, только и всего. Я выжил только помыслом мести.

-Преступление влечет за собой кару - горячо возразил Альбино, - но те, кто пытаются сами покарать преступление, становятся преступниками сами. Таков фатум падшего мира. Я понял это. Жестокость порождает жестокость, страдание множит страдание... Высшее добро - это сострадающие, освобождающие от казней, совершающие чудеса...

-Человек, который не выносит жестокости и страданий, редко свят, Аньелло, - криво усмехнулся Франческо.- Милосердие - добродетель сильных духом, а в слабых оно проступает изнеженностью да золотушностью.

Альбино несколько минут молчал, потом тихо согласился:

- Да, я не имею права судить тебя, ибо поддался тем же мстительным помыслам, и разница именно в том, что я не осуществил их. Да, не по силе, а по слабости. Но как жить с такой тяжестью, что ты взвалил на себя? И... как ты это сделал? Господи, - он вскочил, - ведь это же невозможно было сделать!?

Фантони снова рассмеялся, хоть и невесело.

-Богу содействующа, дорогой Аньелло, Богу содействующа... Но на самом деле, ты неправ в главном. Душа моя не обременена грехом убийства, ибо имели место не убийства. Я же говорил тебе об этом, - теперь встал и Фантони. - Это были не убийства. Это были казни, причём, наизаконнейшие. Что до их совершения, то ты прав, конечно: никто не мог сделать такое в одиночку. Я был не один.

Альбино побледнел и снова опустился на стул.

-Начав замышлять возмездие, - монотонно продолжал Фантони, - я понял, что бессилен. Идти по пути заговора не имело смысла, убить мне одному его с охраной в семь бугаев было невозможно, а иного пути я не видел. Но я говорил тебе, я не бунтовщик, - Фантони поправил фитиль свечи и снял с нее нагар, - я пошёл к Богу, а так как мы имеем дело с Господом через его посредников, я оказался в исповедальне у своего крестного отца, монсеньора епископа Гаэтано Квирини...