Избранное

Но даже и теперь Саймон не слез с козел. С присущей его расе склонностью к театральным эффектам он подтянулся, расправил измятые складки пыльника, каким-то способом сообщил лошадям о наступлении кульминационного момента драмы, так что они тоже подобрались, вскинули головы, и по их лоснящимся бокам пробежала дрожь, а когда он кнутовищем прикоснулся к шляпе, на его морщинистой черной физиономии изобразилось неописуемое величие. Баярд влез в коляску, Саймон прикрикнул на лошадей, и зрители, восхищенно наблюдавшие эффектную сцену отъезда, остались позади.

Что-то необычное было сегодня в Саймоне, даже в форме его спины и в том, как сидела шляпа у него на голове; казалось, он вот-вот лопнет от какой-то важной, с трудом скрываемой новости. Однако до поры до времени он хранил ее про себя; стремительной, но ровной рысью он объехал стоявшие на площади фургоны и свернул в широкую улицу, где люди, которых Баярд называл нищими, носились взад-вперед в своих автомобилях; он хранил ее про себя, покуда они не выбрались за город и не поскакали по опушенным первой зеленью окрестностям, где тоже — хотя и не так часто — попадались моторизованные нищие, и покуда хозяин его не расположился поудобнее в предвкушении изменчивых и мирных впечатлений однообразного четырехмильного пути. Тогда Саймон пустил лошадей более спокойной рысью и повернул голову.

Голос у него был не слишком громкий и не слишком звучный, но он ухитрялся без труда объясняться со старым Баярдом. Другим приходилось кричать, чтобы пробить стены глухоты, в которых жил Баярд, Саймон же своим монотонным, певучим фальцетом вполне мог вести — и постоянно вел с ним долгие бессвязные разговоры, особенно в коляске, где благодаря вибрации Баярд слышал немного лучше.

— Мистер Баярд приехал, — небрежным тоном заметил Саймон.

Старый Баярд на мгновение застыл, в неподвижной ярости проклиная внука, между тем как сердце его продолжало биться — разве только чуть быстрее и легче обыкновенного) он сидел при этом так тихо, что Саймон обернулся и увидел, что он спокойно озирает окрестности. Саймон немного повысил голос.

— На двухчасовом прикатил, — продолжал он. — Спрыгнул не на ту сторону и прямо в лес. Путевой обходчик сам видел. Когда я из дому выезжал, его еще не было. Я подумал, может, он к вам явился.

Пыль взлетала из-под копыт и облачком лениво кружилась позади. По густеющей живой изгороди затухающими волнами проносилась их тень — мелькали спицы колес, высоко задирали ноги лошади, — казалось, будто они в тщетной иллюзии движенья безнадежно топчутся на месте.

— Не хотел даже на станции сойти, — с досадой продолжал Саймон. — А ведь эту станцию его же родичи построили. Соскочил на другую сторону, как бродяга. Даже не в военной форме, а в штатском — разъездной торговец, да и только. Как вспомню я подпругу со шлеей, блестящие сапоги да желтые штаны, в каких он прошлый год домой приехал… — Он снова обернулся и поглядел на Баярда. — Как по-вашему, полковник, может, это иностранцы его сглазили?

— К чему ты клонишь? Он что, охромел, что ли? — спросил Баярд.

— А к тому, что он, словно жулик, в свой родной город тайком пробирается. Тайком по той самой железной дороге, что его родной дедушка строил. Не иначе как иностранцы эти его сглазили, а может, еще и полицию на него напустили. Ведь говорил я ему, когда он первый раз на ту заморскую войну поехал, говорил я, что им с мистером Джонни делать там нечего…

— Погоняй! — крикнул Баярд. — Погоняй, чтоб ты лопнул, черная рожа!

Саймон цокнул, и лошади побежали быстрее. На живых изгородях вдоль дороги, повторяя все их движения, жутко отплясывали тени. За придорожными ниссами, белыми акациями и густыми лианами вплоть до свежей зелени лесов с вкрапленными кое-где пятнами кизила и багряника простирались поля — некоторые были уже вспаханы, на других еще только шла работа, и вывернутые трудолюбивым плугом жирные пласты влажно блестели на солнце.

Местность здесь была возвышенная, покатые склоны уходили вдаль к сплошной полосе голубых холмов, но вскоре дорога круто спустилась в долину, где добрые широкие поля сладко спали в тихий предвечерний час, и вот они уже вступили на земли Баярда, и пахари то и дело поднимали руку, приветствуя проезжавшую коляску. Потом дорога подошла вплотную к железнодорожной линии, пересекла ее, и наконец среди дубов и белых акаций показался дом, построенный Джоном Сарторисом, и Саймон въехал в железные ворота и покатил по плавному изгибу аллеи.

На том месте, где много лет назад однажды остановился патруль янки, была разбита клумба с шалфеем. Саймон лихо подкатил к клумбе, Баярд слез, и Саймон, снова цокнув на лошадей и передвинув сигару так, что она уже не торчала под прежним головокружительным углом, поехал обратно в город, Баярд немного постоял перед своим домом. Простое белое здание мирно дремало среди освещенных солнцем вековых деревьев. Глициния, обвивавшая одну сторону веранды, отцвела и осыпалась, и бледные лепестки воздушной пеленою укутали ее темные корни и корни розы, которая вилась по той же раме. Роза медленно, но неуклонно глушила свою соседку. Она была густо усыпана мелкими, с ноготь, бутонами и бесчисленным множеством распустившихся цветков величиной с серебряный доллар — лишенные запаха, они росли на таких коротких стебельках, что их невозможно было сорвать Но сам дом был тих и безмятежно спокоен, и старый Баярд поднялся на пустую, украшенную колоннами веранду и прошел через нее в прихожую. Глубокое молчание не нарушалось ни шорохом, ни звуком. Он остановился посреди прихожей.

— Баярд!

Лестница с белыми балясинами перил, устланная красным ковром, изящной дугою поднималась во мглу. С потолка свисала старинная люстра с гранеными хрустальными подвесками и колпачками над подсвечниками, к которым потом подвели электричество. Справа от входа, возле раздвижной двери, открытой в полутемную комнату, известную под названием гостиной, в которой царила лишь изредка нарушаемая атмосфера торжественного величия, стояло высокое зеркало, полное мрачной тьмы, как тихие воды в вечернем омуте. Длинный косой столб солнечного света расчертил квадратами дверь в дальнем конце прихожей, а за этим световым барьером поднимался и затихал в монотонном миноре чей-то голос. Слов было не разобрать, но Баярд их и не слышал. Он снова громко произнес:

— Дженни!

Пение смолкло, и когда он повернулся к лестнице, высокая мулатка появилась в косых лучах солнца у задней двери и, с шумом шлепая босыми ногами, вошла в дом. Ее выцветшее синее платье, все в темных подтеках, было подобрано до колен и открывало икры, стройные и прямые, словно ноги какой-то высокой птицы, а ступни казались бледными пятнами кофе на полированном темном полу.

— Вы кого-нибудь звали, полковник? — спросила она, повышая голос, чтобы проникнуть сквозь его глухоту.

Баярд помедлил, опершись рукой об ореховый столбик перил и глядя сверху вниз на миловидное желтое лицо.

— Был тут сегодня кто-нибудь? — спросил он.

— Да кто же, сэр, — отвечала Элнора. — Никого тут нету. Мисс Дженни поехала в город на собрание своего клуба.

Баярд стоял, подняв одну ногу на ступеньку, и сердито на нее смотрел.

— И какого черта вы, черномазые, никогда мне правды не скажете? — внезапно рассвирепел он. — А то и вовсе ничего не говорите.

— Господи Боже, полковник, разве сюда кто приедет, если вы с мисс Дженни сами не позовете?

Но он уже шел наверх, яростно топая ногами по ступенькам. Женщина посмотрела ему вслед и снова повысила голос:

— Может, вам Айсома прислать, может, вам еще что надо?

Он не обернулся. Возможно, он ее не слышал, и она стояла и смотрела, пока он не скрылся из виду.

— Стареет, — спокойно сказала она сама себе и, громко шлепая босыми ногами, двинулась через прихожую туда, откуда вышла.

На площадке верхнего этажа Баярд снова остановился. Выходившие на запад окна были закрыты решетчатыми ставнями, сквозь которые тонкими расплывающимися полосками пробивался солнечный свет, отчего окружающий сумрак сгущался еще сильнее. Высокая дверь на противоположной стороне вела на неширокий, обнесенный перилами балкон, откуда открывалась панорама долины и полукружье холмов на востоке. По обе стороны этой двери были узкие оконца с разноцветными стеклами в свинцовых рамах — мать Джона Сарториса, умирая, завещала ему эти стекла вместе с его младшей сестрой, и та в 1869 году привезла их из Каролины в корзинке с соломой.