Страница 2 из 14
Только теперь Сказкин решился:
– Говядина…
Я даже приподнялся на локте.
И я, и Серп Иванович, мы хорошо знали, что не было на Итурупе ни одной коровы, а единственную белую, принадлежавшую Агафону Мальцеву, даже такой законченный богодул, как Сказкин, не посмел бы называть говядиной.
– Показывай!
Он показал и я ужаснулся.
В огромных дланях Серп Иванович держал кусок свежего мяса.
На куске этом даже обрывок шерстистой шкуры сохранился, будто шкуру с бедного животного сорвали одним махом!
– Кто? Кто? – только и спросил я.
Сказкин пожал плечами, покатыми, как у гуся.
– Я ведь не ошибаюсь? Это корова Агафона?
– Других тут нету, – подтвердил мою правоту Сказкин.
– Кто? Кто?
Серп Иванович не выдержал.
Серп Иванович негромко хихикнул.
Застиранный полосатый тельник делал Сказкина похожим на большую мутную бутыль, по горло полную здравого смысла. Хихикал Сказкин, конечно, не над коровой и не над природой, хихикал он надо мной, ибо (по его разумению) только младший научный сотрудник Тимофей Лужин мог возлежать на раскладушке в тот славный час, когда всякий порядочный человек уже суетился бы вокруг мяса. Сказкина переполняло чувство превосходства. Он презрительно пожимал покатыми плечами. Он даже снизошел: ну, ладно, лежи, начальник! Ты устал, но у тебя есть я.
Я все же поднялся и побрел в угол к умывальнику.
– Это еще что, – довольно загудел Сказкин. – Я однажды в Пирее двух греков встретил. Один нес ящик виски, другой на тебя был похож…
Я бренчал железным соском умывальника и косился в окно.
Слоистая полоса влажного утреннего тумана зависла над темным заливом, резко разделяя мир на земной – с тяжкими пемзовыми песками, оконтуренными бесконечной щеткой бамбуков, и на небесный – с пронзительно душным небом, линялым и выцветшим, как любимый, никогда не снимаемый тельник Сказкина.
– Ну? – спросил я.
– Нашел – спрячь, – хихикнул Серп Иванович. И пояснил свой афоризм: – Отнимут.
Такая вот неприхотливая мудрость венчала всю жизненную философию Сказкина.
– Агафон знает?
По праву удачливого добытчика Сказкин неторопливо вытянул сигарету из моей пачки, валявшейся на подоконнике, и укоризненно покачал большой головой:
– Да ты что, начальник! У него нервы.
– Так кто все-таки его корову забил?
– Да нет. Ты погоди, ты погоди, начальник, – рассудительно протянул Сказкин, раскуривая сигарету моей зажигалкой. – Зачем спешить? Я одного немца знал, он свой буксир из Гамбургской лужи неделю не мог вывести, всё думал, как правильнее выдержать курс. Правильный был немец. Ты, если хочешь знать правду, – думай. Люди, начальник, везде одинаковые, что в Бубенчиково, что в Гамбурге. Да и в Симоносеки такие же. Пришел в новое место, сойди на причал, поставь бутылочку парочке человек, как, дескать, живете? Глянешь правильно, тебя поймут. Меня знаешь, за что боцманы всегда любили? За неспешность и рассудительность! За то, что и палубу вовремя выскребу, и к подвигу всегда готов!
– Сказкин, – сказал я. – Вернемся к фактам. – И ткнул пальцем в оскверненный стол. – Вот перед нами лежит кусок мяса. Вид у мяса странный. И принес его ты. Не тяни, объясняй. Что случилось с коровой Мальцева?
И Серп Иванович объяснил:
– Акт оф готт! Действие Бога!
Расшифровывалась ссылка на Бога так.
Поздно ночью, выпив у горбатого Агафона чаю (Агафон любил индийский, но непременно добавлял в него китайских дешевых сортов – для экономии), Серп Иванович решил прогуляться. Душно невмоготу, тут какой сон! Шел по низким пескам, даже меня в освещенном окне видел. Даже подумал, глядя издали: «Чего это начальник живет не по уставу? Протрубили отбой – гаси свечу, сливай воду!». Но топает, значит, по бережку, по пескам, и обо всем своё понимает – и о начальнике, не умеющем беречь казенные свечи, и о ярких звездах, какие они на островах дикие, и вообще обо всем. Одного только не понимает – почему взмыкивает где-то в ночи корова горбатого Агафона. Ей-то чего не спится? Она, дура, молоко обязана копить Агафону. «Вот пойду и вмажу ей промеж рогов, чтоб людям спать не мешала!»
Подобрал бамбучину и ходу!
Забрел аж за речку Тихую, на низкие луга.
До этого, правда, отдохнул на деревянном мостике, поиграл бамбучиной со снулой, мотающейся по реке битой серой горбушей. Так хорошо было на деревянном мостике – комаров нет, ночь тихая, и до Елены Ивановны бывшей Сказкиной, ныне Глушковой, далеко! Потом пошел дальше. Шел и шел. А берег перед ним плавно изгибался, как логарифмическая кривая, и на очередном его плавном изгибе, когда Сказкин уже решил поворачивать к дому (корова Агафона к тому времени примолкла, притомилась, наверное), он вдруг увидел такое, что ноги приросли к песку.
Отгоняя заново нахлынувший на него ужас, Серп Иванович минут пять занудливо бубнил мне про какой-то вертлюжный гак. Дескать, гак этот вертлюжный, пуда на два весом, совсем не тронутый ржавчиной, блестящий, как рыбья чешуя, давно валяется на берегу. Он лично не помнит его происхождения. Но помня, что хозяйственный Агафон за любую отбитую у океана вещь дает чашку немытых сухофруктов, Серп Иванович сразу решил: гак – Агафону!
Но это он сейчас так рассуждал.
А там на берегу чуть кондрат не рубанул Серпа.
В прозрачной тихой воде, ласкаемая ленивым накатом, лежала, высунув наружу рога, мокрая губастая голова несчастной коровы со знакомой темной звездочкой в широком светлом лбу.
«Ну, не повезло медведю!» – вслух подумал Серп Иванович.
Хотя, если по справедливости, не повезло скорее корове, чем медведю.
«Все же, – подумал Серп Иванович, – если медведь не совсем дурак, лучше перебраться ему на другой остров».
А потом проникла в голову Серпа Ивановича совсем уже странная мысль: ни один медведь-муравьятник, а только такие обитают на Курильских островах, никогда не решится напасть на корову Агафона. Рога у нее, что морские кортики, а нрав – в хозяина. Вот и думай. Слева – Тихий океан, он же Великий, темная бездна, тьма, бездонный водный провал, а справа – глухие рыжие бамбуки, и в них темный рыжий ужас отдает прелью.
Бросил Сказкин бамбучину и дал деру.
Правда, кусок мяса с головы коровьей срезал.
Серп, он свое откусает. Кто-кто, а я это хорошо знал.
– Что ж это она, дура? – пожалел я корову. – На мине подорвалась?
– Начальник! – негодующе возразил Сказкин. – Ты в лоцию чаще заглядывай!
– Неужели акула?
– Да где ж это слыхано, чтобы акулы коров рвали на берегу!
– Ну, не медведь, не мина, не акула, – начал я, но остановился, увидел в окне шагающего к нам Агафона. – Вон он и сам. Объясняйся.
Агафон Мальцев, единственный постоянный житель и полномочный хозяин берегового поселка, используемого рыбаками исключительно под бункеровку водой, был очень горбат. Впрочем, горб нисколько не унижал Агафона. Конечно, он пригнул Агафона к земле, омрачил вид, зато утончил, облагородил длинные кисти рук – они стали у Агафона как у пианиста. А еще горб несколько сгладил характер Агафона; глаза у него всегда были чуть навыкате, влажно поблескивали, будто он, Агафон Мальцев, знал что-то такое, о чем другим и вспоминать не след.
Переступив порог, Агафон поставил у обутых в кирзу ног транзисторный приемник «Селга», с которым не расставался ни при каких обстоятельствах. «И мир на виду, – так он обычно объяснял свою привязанность к потрепанному приемнику, – и мне помощь. Вот буду где-то один, в расщелине, в распадке, в бамбуках или на тропе, и станет мне, не дай Бог, нехорошо – тут-то меня и найдут по веселой песенке».
А вслух пожаловался: «Доиться пора, а коровы нет. Как с ночи ушла, так ее и нет. Шалава! Ты, Серп, с океана шел. Не встретил корову?»
– Встретить-то встретил… – лицемерно протянул Сказкин.
И коротко ткнул кулаком в сторону стола:
– Твоя?
«…на этом, – негромко сообщила «Селга», стоявшая у коротких ног Агафона, – мы заканчиваем наш концерт». Засмеялись, заквакали в эфире электрические разряды, донеслось далекое радиоикание. Ну, прямо не приемник, а маяк-бипер.