Страница 28 из 51
— Не выть! — строго обратилась она к куче плакавших приживалок и дворовых девушек, высыпавших провожать барыню. — Все умрем в свой час. — Дорогой она не проронила ни слова и, только уже подъезжая к заставе, вымолвила: — Предчувствовала я! Вовремя вольную твою успел он написать. В конторке, говорила, она у него положена?
— В конторке… — ответила Леня.
— Сейчас же вынь, как приедем!
Владимира Дмитриевича они застали уже на столе.
Пожилая монашка из Девичьего монастыря стояла у ног его и читала псалтырь, а он лежал спокойный и довольный и, казалось, чутко вслушивался в никогда не слыханные им слова псалмов.
Людмила Марковна положила земной поклон и долго не подымала головы от пола; затем встала с колен при помощи Лени и, подойдя к покойнику, ощупала его лоб и руки:
— Доктор был? — спросила она встретившего ее еще у ворот расстроенного Маремьяна.
— Был-с…
— Как случилось, рассказывай?
Маремьян передал все происшедшее. Услыхав, что кабинет опечатан полицией, Людмила Марковна нахмурилась.
— Это зачем? — спросила она.
Маремьян потупил глаза и пожал плечами.
— Положение у них такое: до приезда наследников, значит… — ответил он.
— Каких наследников?
— Вас-с… и Степана Владимировича…
Людмила Марковна отослала приказчика и повернулась к Лене.
— Слышала? И вольная твоя, значит, там запечатана?
— Да. Но ведь она цела и беспокоиться нечего!
Старуха качнула головой.
— Не знаю… — проронила она. — Сейчас же отправь Степану эстафету в Петербург!
Неожиданная смерть Пентаурова взбудоражила Рязань, и решительно весь город побывал в его доме.
На панихидах нельзя было протолкаться в зале, куда тело было вынесено и поставлено на высоком катафалке в обитом малиновым бархатом гробе.
— Вот вам и жизнь наша!… — слышались тихие беседы среди пожилых людей. — Сочинял человек, театры устраивал и вот хлоп-с — и ничто больше не нужно ему!
— Да… — отзывались другие. — Истинно, все суета сует!
Молодежь переговаривалась о судьбе театра, а дам больше всего интриговала Леня, присутствовавшая на всех службах и которую можно было теперь рассмотреть совсем в упор и даже тайком ощупать, из какой материи сделано у нее платье.
Людмила Марковна выстояла только две панихиды, а остальные слушала, сидя на кресле в дверях из гостиной в зал.
Был на одной из панихид и гусарский «монастырь» в полном составе; Светицкий же являлся дважды в день и старался стать поближе к Лене. Впечатление она производила на него неотразимое, и чем больше молодой гусар глядел на нее, тем все ярче и сильнее разгоралось в нем чувство к ней.
Названия «крепостная», «дворовые», заставлявшие всех смотреть на носительниц их, как на существа бесконечно низшие, казались ему дикими и бессмысленными в приложении к ней; отчасти поэтому, как решительно ни собирался он на следующей же панихиде познакомиться с Леней, но, очутившись с ней почти рядом, сделать этого не решался.
Пренебрежительные взоры маменек, которыми они окидывали Леню, шепчась на ее счет, выводили Светицкого из себя, он щипал себя на намеки за усы, бесился, сравнивая Леню с этими судьями ее, и называл их в душе дурами и кувалдами.
Только после последней панихиды удалось Светицкому выполнить свое намерение. Он нарочно стал в стороне так, чтобы можно было незаметно остаться в зале при выходе из нее толпы.
Как он рассчитал, так и случилось: после службы Леня направилась мимо него к гостиной, и, когда поравнялась с ним, Светицкий отделился от стены и шагнул к ней.
Леня подняла на него большие глаза свои и остановилась.
— Извините меня!… — проговорил гусар. — Я Светицкий… Вы теперь одна с госпожой Пентауровой, может быть, я чем-либо могу быть полезен? Располагайте, пожалуйста, мною!…
— Спасибо, — ответила Леня, — но, кажется, мы пока управимся!
— Я с удовольствием помогу… Все, что прикажете.
— Я передам Людмиле Марковне…
— Очень буду рад, пожалуйста…
Леня поклонилась ему и хотела уйти, но Светицкий поспешил подать ей руку; девушка протянула свою, и он крепко пожал ее худенькие пальцы.
— Так, пожалуйста, не стесняйтесь, все, что могу!…
Леня приветливо улыбнулась ему и подошла к наблюдавшей за ними Пентауровой, а Светицкий, радостный и сияющий, чуть не вприпрыжку поспешил к выходу.
На следующее утро состоялся торжественный вынос тела: похороны должны были произойти в Баграмове, и гроб, провожаемый толпой народа, запрудившей весь двор, был установлен на черные дроги, и траурный поезд двинулся в путь.
Поезд был невелик — всего из десятка экипажей, в которых разместились желавшие проводить покойника до могилы, а главным образом повидать Баграмово и отведать поминального обеда.
Разумеется, в числе их была на правах старого друга дома Марья Михайловна с семьей, Арефий Петрович, Заводчиков и три сестры Зяблицыны. Никакие «духовные» события в городе, вроде свадеб, крестин и похорон, без их участия не обходились. Позади всех на вороной тройке поехал Светицкий.
Особенно сильное впечатление произвела смерть Пентаурова в доме отца Михея.
Ей там долго не хотели верить и поверили только, когда Липочка, накинув платок, сбегала со стряпкой в пентауровские палаты и убедилась собственными глазами, что Владимир Дмитриевич лежит на столе.
— А ты кляла его вечор на все корки? — промолвил отец Михей. — Нехорошо…
Маремьяна Никитична чувствовала себя несколько смущенной; было неприятно: точно и вправду слова ее накликали смерть Пентаурову.
— Я, что ж… я ничего худого не говорила и не говорю!… — басисто возразила она. — А что свинья был покойник — Господи, прости мое согрешение, — так это правда!
— Полно, полно! — воскликнул отец Михей. — Не подобает так!
Маремьяна Никитична вошла в азарт.
— А разве неправда? Кто у нас Агафона со Стратилаткой совратил, как не он? Он их в свой дурацкий театр сманил, вот его и покарал за это Господь!
— Не осуждай! — сказал отец Михей, прохаживаясь по горенке мимо Морковкина, который сидел, вытянув ноги, и глубокомысленно слушал беседу. — Кто знает пути Божьи?
— Не иначе, как за это! — стояла на своем Маремьяна Никитична. — Тебе бы все заступаться за всех: ты и их, пожалуй, скоро оправдывать начнешь? А Стратилатку давно вон надо было гнать: чума, а не человек!
— Верно-с… озорной человек, озорной! — поддержал Морковкин. — Хотел я тут на днях доносец даже написать на него, да только из приятельства к отцу Михею воздержался!
— На что доносец? — полюбопытствовала Маремьяна Никитична.
Отец Михей остановился и молча воззрился на гостя.
— А за чтение! Оборотите во внимание, отец Михей, на предбудущее время: как дойдет он в книге до места, кое сразу понять не может, он, чтобы не спотыкнуться, и дует на всю церкву на тот же глас «Воском закапано, воском закапано», да листы-то верть-верть, чтобы поскорее отвалять, значит! Подошел я поближе к клиросу, слышу, спрашивает его тихо Агафон ваш: «В кое время пойдешь?» Чтение тому прерывать нельзя, так он в кафизму и клеит: «Четверть десятого… Господи помилуй, Господи помилуй…» Простой народ, конечно, не понимает, так, думает, оно про четверть десятого и в книге написано, а ведь оно соблазн?
— Я что-то не слыхал… — проронил отец Михей.
— И услышишь иной раз, да сквозь уши проскочит, в толк не возьмешь; тут следить надо, а вам из алтаря где же? О!… — Морковкин поднял указательный палец. — Он штука тонкая! Это, я вам доложу, человек с обстоятельствами: глаз с него спускать нельзя!
— Слышишь, батенька, что умные люди говорят? — обратилась Маремьяна Никитична к отцу Михею. — Мотай на ус-то!
— А сынок где, дома? — вполголоса осведомился Морковкин.
Маремьяна Никитична мотнула головой, и сине-черные брови ее сдвинулись.
— И не ночевал. Сбежал ночью!
— Разговор, стало быть, с ним имели?
— Был. Сурьезно поговорила: кочергой!
— Дельно-с… Но только, оборотите во внимание: корень зла здесь не в Стратилатке, а в другом совсем!