Страница 12 из 85
Читатель, вероятно, уже догадался, что ставший в некоторых кругах знаменитым Толик-Артист — не кто иной, как бывший одноклассник Луки. Тот, что умел находить шарик по запаху. Турукин была его фамилия.
«Лучков, Лучков… — размышлял Артист, — неужели правда, что он стал «деловым?» Покинул позорный клан «мужиков» — если пользоваться лагерной терминологией — и перешел в более уважаемое сословие. Не верилось в это Артисту. Но тогда почему они встретились? И сколько ни думал он, все его мысли сходились на том, что все это — лишь нелепое совпадение и Лука говорил на допросе правду. Случайно увидел, как Федя Птица, человек в их мире авторитетный, в законе, скидывал в урну пушку и кошелек с рыжавьем. Впрочем, Толик не любил подобной терминологии. Толком теперь ее никто не знал. А новое поколение подпускало в свой идиотский жаргон для пижонства, для понта. «Н-да… и чего же теперь с ним делать, с этим однокашником?»
В бронированную дверь позвонили.
— Ты? — спросил Артист в переговорное устройство.
— Володя-Француз звонит…
Это был человек, в лагерь которого Толик отправил Гогу.
— Хорошо… — Артист поднял трубку радиотелефона. — Рад тебя слышать, Француз!..
Поговаривали, что в жилах Француза в самом деле текла французская кровь, что было довольно сомнительно. Но дом под Парижем он себе откупил — это точно.
— Ты зачем своего дебила прислал? — спросил Француз. — Хочешь его поучить? Это что — мне подарок?
Как мы уже знаем, Гога и покойный Баран кое в чем провинились перед людьми Француза.
— Нет-нет, Вольдемар! Отпусти его, пожалуйста.
— Тогда я «игрушку» себе оставлю. Это что — действительно Федино?..
— Феде оно теперь долго не понадобится. Дай-ка мне моего… дебила.
Через несколько секунд в трубке послышалось:
— У телефона!
— Тоже мне — оперуполномоченный! Понял, надеюсь, что я тебе сейчас шкуру спас?
Толик был истинный лицедей и режиссер одновременно. Сначала послал за провинность Гогу к врагам, а теперь якобы спасал. Отдавать его в лапы французовских парней не было оснований. Гога хоть туповат, но исполнителен. И, пожалуй, он-то больше, чем кто-нибудь, был предан своему хозяину.
Гога молчал, выражая тем самым главарю свою покорную благодарность.
— Езжай к себе на хату. Завтра свободен… «Пускай попьет, помянет корешка…» — подумал Голик, кладя трубку. Он был чувствителен и снисходителен к чувствам других.
Казалось, теперь, после того как сделал пророс дело, ему бы заснуть со спокойной совестью. Но из головы не выходил этот Лучков, будь он неладен. «Что же с ним делать-то теперь? Ничего не остается, как отправить… к мяснику. Чем он лучше других?» Он нажал попку переговорного устройства:
— Слышишь?..
Мальчик тихонько кашлянул, подтверждая, что он весь внимание.
— Утром позвони доктору, понял? Меня больше не беспокоить — ни под каким видом! — Отключил переговорник, потушил свет.
Но ему не спалось. Напряжение и нервотрепка, накопившиеся за долгие недели его рискованной жизни, иногда вдруг вылезали наружу — то в виде мучительной бессонницы, то в безудержном желании до бесчувствия напиться.
Доктор Леонид Борисович Шуйский был гением пятидесяти четырех лет от роду.
С точки зрения обычного человека, не связанного с медициной, приятных специальностей у врачей бывает мало. Да и существуют ли они вообще? Ведь даже косметолог, который учит женщин становиться еще прекрасней, по сто раз на дню моет руки, чтобы не подхватить какую-нибудь гнойную нечисть. Это только в рекламе он общается с очаровательными девушками, одетыми в кружевное белье. А в жизни к нему приходят прыщавые и бородавчатые крокодилы, только женского рода.
Что же тогда сказать об урологе, который большую часть жизнь проводит возле мочи и купается в ее запахе, как дельфин в Черном море! Но Леонид Борисович не считал свою жизнь проклятой, как, наверное, считало бы большинство из нас. Он знал о моче все и даже больше этого. Он мог по ней гадать, колдовать, а главное — угадывать все, что больному написано на роду. Не в смысле женитьбы, понятно, или неожиданного наследства, а в смысле здоровья или недуга на ближайшие месяцы и годы, что и подразумевает количество счастья на этот период.
Слава о нем шла. Но слава эта была негромкая. Своим гением он заслуживал гораздо большего, но на крылах его дарованья гирями висела трусость, и он оставался практически рядовым врачом, «отличным специалистом» — титул, который получает всякий, проработав лет десять на одном месте. А Шуйский проработал в урологии, и к тому же в одной и той же поликлинике, намного больше. Беда только, что он уродился трусом. Воспитанный на песнях типа «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих», Леонид Борисович долгое время стеснялся, а в большей степени и боялся разговоров о земле обетованной. Друзей себе заводил, как правило, среди русских и жену взял русскую, что вовсе не избавило его от известных превратностей семейной жизни. Дети, стало быть, по всем законам родились у него русские. Однако, сколь ни старался он обрусеть, до конца не обрусел, черного кобеля, говорят, не отмоешь добела. И он не стал своим ни в том лагере, ни в этом. У него в конце концов и с детьми не заладилось. Дети — двое сыновей — тянулись к еврейскому, к еврейской культуре, к синагоге, интуитивно да и физически чувствуя, что в наше время с этим прожить проще, вольготнее, хотя бы в смысле всевозможной гуманитарной помощи, всяких приемов, праздников, поездок и тому подобного.
В общем и целом, карьеры Шуйский не сделал. Потому что для карьеры нужна определенность позиции — в каком-то смысле политиком надо быть. А для этого в свою очередь нужны смелость и цинизм. Шуйский же их не имел — Бог не дал.
В наши дни, когда медицина вооружилась всякой немыслимой аппаратурой, электронными томографами и еще Бог знает чем, когда дипломированный врач исполняет при ней роль едва ли не санитара, Шуйский обходился без всех этих кибернетик. Он сам себе был кибернетика!
Между прочим, в детстве родители его решали, кем стать их одаренному сыну: то ли пойти в художественное училище, то ли избрать более надежный кусок хлеба — медицину. И решили в пользу медицины, убив, может быть, в Леониде Борисовиче великого живописца. Но чувство цвета осталось в нем на всю жизнь. Шуйский распознавал полутона, многие десятки оттенков, которые могла иметь человеческая моча. По ее виду, по цвету — да плюс еще запах! — он мог рассказать о больном все. Почки же и мочевой пузырь Шуйский видел как на ладони — так, будто бы держал перед собой рентгеновский снимок.
Примерно года четыре назад к Леониду Борисовичу пришел элегантный молодой человек с массивным золотым перстнем на безымянном пальце правой руки. Человек этот выглядел броско, заметно, единственным недостатком его, пожалуй, была некоторая миниатюрность, субтильность. Но держался он очень прямо, уверенно, говорил веско — точно был знаком с вами давно и все про вас знал.
На Леонида Борисовича этот человек поначалу особого впечатления не произвел. Подпольный гений давно привык, что люди не из его района приходили к нему по записочкам. Прямо в кабинете он давал им исчерпывающую консультацию и брал некоторую сумму — собственно, столько, сколько давали. Это позволяло ему способствовать скромному процветанию ворчливой жены и произраильски настроенных детей.
— Доктор, — обратился к нему Толик-Артист, а это был именно он, — я хотел бы просить вас о консультациях сугубо частного порядка.
— Никаких иных я, собственно, и не даю, — пожал плечами Леонид Борисович и протянул колбу. — Не угодно ли вам будет помочиться в этот сосуд… — Давно уже, с первых лет практики, он усвоил манеры и лексику старых земских врачей.
Вместо того чтобы взять протянутую ему колбу, Артист вынул из кармана небольшую фигурную бутылочку из-под какого-то заграничного напитка. Через стекло ее просвечивала зеленовато-желтая жидкость.
— Она, извините, какая?.. — осведомился доктор.