Страница 7 из 34
— Когда у тебя подходит срок?
— В январе, — сказала она, и слезы прорвались наружу.
Он обнял ее и заставил понять, что все в порядке, не говоря ни слова. Он не сказал ей, чтобы она не волновалась или что он сам обо всем позаботится, он просто снова занялся с ней любовью, и она… она думала, что никогда раньше не была так счастлива.
Никто из них не заметил Гарольда, неслышной тенью, словно это был сам темный человек, стоявшего в кустах и смотревшего на них. Никто из них не знал, что его глазки сузились в две маленькие смертоносные щелочки, когда Фрэн вскрикнула от наслаждения в конце, испытав сильный оргазм.
К тому времени, как они закончили, было уже совсем темно. Гарольд бесшумно скользнул прочь.
1 августа, 1990
Вчера ночью ничего не писала — была слишком возбуждена и слишком счастлива. Стю и я, теперь мы вместе.
Он согласен, что мне лучше сохранять в тайне моего Одинокого Странника как можно дольше — в идеале, пока мы не доберемся до места. Если это окажется в Колорадо, то я не против, мне там будет хорошо. Сегодня я такая счастливая, что мне было бы хорошо и на лунных горах. Я похожа на потрясенную школьницу? Что ж… если дама не может походить на школьницу в своем собственном дневнике, то где же она тогда может позволить себе такое?
Но прежде чем оставить тему Одинокого Странника, я должна сказать еще одну вещь. Она касается моего «материнского инстинкта». Существует ли такая штука? Я думаю, да. Может, на гормональном уровне. Я не чувствую себя самой собой уже несколько недель, но очень трудно отделить перемени, вызванные моей беременностью, от тех перемен, которые произошли из-за ужасного бедствия, обрушившегося на весь мир. Но все-таки во мне, бесспорно, ЕСТЬ чувство ревности («ревность» — не совсем верное слово, но, кажется, самое подходящее из тех, что я могу подобрать сегодня вечером), чувство, что ты подвинулась чуть ближе к центру Вселенной и должна теперь защищать это свое место. Вот почему веронал кажется большим риском, чем дурные сны, хотя мой трезвый рассудок уверен, что веронал ничем не может повредить малышу — во всяком случае, в тех мизерных дозах, в которых его принимают мои спутники. И я полагаю, это чувство ревности — еще и часть той любви, которую я испытываю к Стю Редману. Я чувствую, что люблю, как и ем, за двоих.
Кроме того, я должна спешить. Мне нужно спать, независимо от того, какие сны мне приснятся. Мы проехали через Индиану не так быстро, как рассчитывали, — нас задержал огромный завал на перекрестке в Элкхарте. Большинство машин армейские. Были и мертвые солдаты. Глен, Сюзан, Стерн, Дайна и Стю забрали все оружие, какое только нашли: около двух дюжин винтовок, несколько гранат и — да, ребята, это чистая правда — ракетную установку. Пока я сейчас пишу, Гарольд и Стю пытаются разобраться в этой установке, при которой имеется 17 или 18 ракет. Господи, не дай им подорваться на них.
Что касается Гарольда, то должна сказать тебе, мой дорогой дневничок, что он НИЧЕГО НЕ ПОДОЗРЕВАЕТ (звучит как строчка из старого фильма с Бетт Дейвис, правда?). Когда мы отыщем караван Матушки Абагейл, я думаю, ему нужно будет сказать; будь что будет, но скрывать дольше уже нечестно.
Но я еще никогда не видела его таким веселым и радостным, как сегодня. Он так много улыбался, что мне казалось, его лицо просто треснет! Это он предложил Стю помочь с этой опасной штуковиной — ракетной установкой, и…
Но вот они возвращаются. Закончу потом.
Фрэнни спала крепко и без всяких сновидений, как и все остальные, исключая Гарольда Лодера. Где-то вскоре после полуночи он поднялся, тихонько прошел туда, где лежала Фрэнни, и постоял, глядя на нее сверху вниз. Теперь он не улыбался, хотя улыбка не сходила с его лица в течение целого дня. Временами ему казалось, что от этой улыбки лицо его треснет как раз посередине, и его кипящие мозги выплеснутся наружу. Это могло бы стать облегчением.
Теперь он стоял, глядя на нее и прислушиваясь к стрекоту летних сверчков. «У нас сейчас собачьи дни», — подумал он. Собачьи дни длятся с 25 июля по 28 августа, если верить «Уэбстеру», и называются так, потому что именно в это время собаки чаще всего заболевают бешенством. Он не отрываясь смотрел на сладко спящую Фрэнни. Свитер она свернула и подложила под голову вместо подушки; ее рюкзак лежал рядом с ней.
«У каждой собаки свой день, Фрэнни».
Он опустился на колени, похолодел от треска своих согнувшихся суставов, но никто не шевельнулся. Он расстегнул ее рюкзак, развязал веревку и полез внутрь, осветив содержимое маленьким фонариком. Фрэнни что-то пробормотала во сне, потянулась, и Гарольд затаил дыхание. Он отыскал то, что хотел, на самом дне, под тремя чистыми блузками и карманным дорожным атласом. Блокнот. Он вытащил его, раскрыл на первой странице и осветил фонариком убористый, но очень разборчивый почерк Фрэнни.
6 июля, 1990
«После недолгих уговоров мистер Бейтман согласился поехать с нами…»
Гарольд захлопнул блокнот и заполз с ним в свой спальный мешок. Он чувствовал себя тем маленьким мальчиком, которым был когда-то, мальчиком, у которого было мало друзей (он очень недолго пробыл прелестным малышом — с трех лет превратился в жирное и противное существо, вызывавшее насмешки), но много врагов, мальчика, которого с грехом пополам терпели собственные родители — все их внимание сосредоточилось на Эми, как только она начала свой долгий путь к Мисс Америка/Атлантик-Сити, мальчика, обратившегося за утешением к книгам, мальчика, которого никогда не брали играть в бейсбол и не назначали в других играх ни Джоном Сильвером, ни Тарзаном, ни Филипом Кентом… мальчика, который превращался в этих героев под своим одеялом, не замечая запаха собственного пота, с расширенными от возбуждения глазами освещавшего фонариком книжные страницы; именно этот мальчик заполз теперь в самую глубь своего спальника с дневником Фрэнни и маленьким фонариком.
Когда он навел луч на обложку блокнота, его озарил миг просветления. На одно мгновение часть его рассудка закричала: «Гарольд! Прекрати!» — так громко, что дрожь охватила все его тело от шеи до пят. И он едва не остановился. На какую-то секунду это показалось возможным — остановиться, положить дневник туда, откуда он его взял, отказаться от нее, оставить их в покое, пока не случилось что-то ужасное и непоправимое. На это одно мгновение ему показалось, что он может отказаться от этого горького питья, вылить его из чаши и наполнить ее тем, что предназначалось в этом мире ему. «Оставь это, Гарольд», — просил голос разума, но, наверное, было уже слишком поздно.
В шестнадцать лет он забросил Берроуза, Стивенсона и Роберта Говарда ради других фантазий, которые одновременно и любил, и ненавидел. Он мечтал не о ракетах и пиратах, а о девчонках в шелковых прозрачных пижамах, опускавшихся перед ним на колени на сатиновые подушки, тогда как он, Гарольд Великий, развалившийся голым на своем троне, готовился хлестать их маленькими кожаными плетками и тросточками с серебряными набалдашниками. Это были злые фантазии, в которых в свое время наказанию подвергалась каждая хорошенькая девчонка оганкуитской средней школы. Эти мечты всегда кончались напряжением в паху и семяизвержением, бывшим скорее мучением, чем удовольствием. А потом он засыпал с засыхающей спермой на животе. У каждой собаки свой день.
И теперь он собрал воедино, как полосы бульварной газетенки, те злые фантазии, старые обиды, верные его спутники, которые так никогда и не умерли, чьи зубы так и не затупились, чья злобная сила так и не иссякла.
Он открыл первую страницу, высветил фонариком слова и начал читать.
За час до рассвета он положил дневник обратно в рюкзак Фрэн и застегнул застежки. Он не принимал специальных предосторожностей. Если она проснется, холодно думал он, он убьет ее и убежит. Куда? На запад. Только он не станет останавливаться в Небраске или даже в Колорадо. О нет.