Кто-то за дверью

Пюс встает, подходит к столику на колесах. Знаю, что сейчас ей хочется выпить. В последние несколько недель она удвоила, даже утроила свою обычную дозу алкоголя.

– Хочешь виски? – спрашивает она, открывая одну из бутылок.

– Нет, – говорю я. – И тебе надо бы воздержаться, если ты действительно собираешься спать.

– Напротив. В последнее время виски меня усыпляет.

Она наливает себе полный стакан. Такая доза может убить ребенка. А она ну совсем же еще ребенок! Последнее время Пюс пьет виски, не добавляя ни воды, ни льда. «Как англичане», – говорит она со свойственным ей снобизмом. Но пьет больше, чем надо.

– Ты говорил о смерти? – Пюс внезапно поворачивается ко мне.

Она делает большой глоток и продолжает:

– Ты в самом деле полагаешь, что правы эти несчастные психи, о которых пишут в скандальной хронике?

– Я не знаю, правы ли они. Знаю только, что у них достаточно храбрости, чтобы следовать своим внутренним побуждениям.

– Ты считаешь это храбростью?

– Во всяком, случае, приходит избавление. Самые несчастные – это рогоносцы-интеллигенты. Ибо они страдают так же, как другие, и так же, как другим, им хочется убить, но собственная воспитанность их останавливает. Так они и остаются со своим страданием, которое парализует их и душит.

Она искоса глядит на меня и погружается в задумчивость. И снова молчание. Я спрашиваю себя, куда нас заведет этот разговор. Мне он кажется опасным.

– Скажи, – неожиданно вновь заговаривает Пюс, – если ты не хочешь воспользоваться револьвером, потому что это примитивно...

– И еще, – говорю, – потому, что литературные критики терпеть не могут выстрелов. Как будто литература была когда-нибудь чем-то иным, нежели кровавой баней!

– Полагаю, – продолжает Пюс, – что ты тем более не собираешься ни душить эту неверную жену, ни травить, ни топить в ванне?

– Нет, это все едино, – говорю я, восхищаясь, с какой непринужденностью она рассуждает о расправе над коварной супругой.

– Но если, – торжествующе восклицает она, – если ты хочешь лишить жизни, не убивая, тебе никогда это не удастся!

– Вот я и размышляю, не существует ли все-таки какой-нибудь способ. Способ возвышенный, рожденный разумом существа чересчур утонченного, чтобы решиться на простое убийство. Способ, который обеспечит, к тому же, безнаказанность.

– Безупречно совершенное преступление, – говорит Пюс с ноткой презрения в голосе, подобно тем литераторам, которые притворяются, будто никогда даже не раскрывали ни одного детективного романа.

– Безупречно или нет, но я верю, что решение мне подскажет сам персонаж. Как только я дам ему жизнь, он найдет тот единственный способ, который я безуспешно ищу. Он отомстит, и месть его будет гениальной. В этом одно из чудес литературного творения. Наши герои ускользают от нас и сами совершают поступки, которые мы не в состоянии предвидеть.

Пюс хочет знать, чем занимается мой персонаж. Рассказываю ей, что он преподает в лицее латинский и греческий, и ему, как это часто бывает с людьми этой профессии, свойственны некая мягкость и боязливость.

А она, его жена? Почему она ему изменила? Почему завела любовника? Пюс считает, что очень важно это знать. Вижу, как она оживляется. Щеки горят, она ходит по комнате и время от времени прикладывается к стакану.

По-моему, просто отлично, что она проявляет интерес именно к этому моменту, обсуждая измену супруги. Пожалуй, надо дать ей полную свободу, она наверняка мне поможет. Я считаю себя человеком, не лишенным тонкости, однако мне всегда трудно разобраться, что, может женщинами в том или ином случае.

И вот Пюс уже продвигается в своем расследовании дальше:

– А та женщина любила этого твоего учителя, когда выхолила за него замуж?

– Да, несомненно, – говорю я. – За учителя не выходят замуж по расчету.

– Ей нравилось его мягкость, боязливость?

– И еще его ум.

– Так что же произошло?

– Попробуй, встань на ее место, – предлагаю я, поглядывая на нее, как кот на мышь.

– Он человек мягкий, ты сам сказал. Значит, он ее не бил?

– Разумеется, нет.

Мы словно играем в «портреты»[2].

– Никаких скандалов, ссор?

– Никаких. Это хорошо воспитанные, миролюбивые люди, они терпеть не могут беспорядок, шум, любое насилие. По правде говоря, они мне видятся похожими на нас.

– В духе старых традиций.

– Именно это и интересно: показать, как потихоньку, незаметно рушится счастье вроде бы дружной, мирной супружеской пары. Никаких ссор, размолвок. И потом вдруг жена отдаляется от мужа. Но почему, черт побери?! Почему?

Когда-нибудь я непременно приведу этот диалог в качестве типичного примера того, каков может быть обмен репликами между писателем и его подругой в момент мучительного вынашивания замысла нового романа.

– Возможно, в этом заключается вред хорошего воспитания, – говорит Пюс. – Есть пары, которые погибают от чрезмерной благовоспитанности.

– Объясни! Раскрой свою мысль! – требую я, и у меня такое ощущение, будто я треплю ее рукой по шее, как породистую лошадку.

– Они приучают друг друга обо всем молчать, все скрывать. Особенно чувства. Это так вульгарно в наше время – чувства! О сердце – ни слова!

– Только в случае инфаркта! – хохотнув, вставляю я.

Но Пюс серьезно продолжает:

– Тогда жена твоего учителя, – а у нее, несмотря ни на что, сердце все-таки есть, – возможно, вообразила, что ее муж стал бесчувственным сухарем. И вот однажды, устав от всего этого холода, она отправляется на поиски тепла.

Тут я, не выдержав, вскакиваю с места.

– Ну нет, вот уж это невозможно, извини!

– Что именно невозможно?

– Твоя версия. Может, я и деградирую, но пока все же пишу не в журнал для домохозяек! Только еще иллюстраций не хватает: муж – с булыжником вместо сердца и она – уносящая свое сердце с собой!

Я вдруг начинаю злиться. И вполне искренне. Никто не знает, на какие вспышки гнева способен автор романов в узком кругу, когда его заподозрят в сочинительстве для газетной рубрики «любовная переписка».

Пюс не нравится моя реплика. Ее лицо заливается краской, а это означает, что сейчас она обрушит на меня весь свой сарказм.

– И впрямь я рехнулась! – восклицает она. – Совершенно отстала от жизни! Просто устарела! Ты прав, надо пощекотать публике нервы! В наше время только это себя и оправдывает! Хочешь, я тебе скажу: у твоего учителя есть порок. Тайный порок, который она открыла, и все это ей настолько омерзительно, что она становится наркоманкой. Неплохо, а?

Я пожимаю плечами.

– Давай искать порок, дорогой! – весело продолжает Пюс. – Может, он пьет, твой учитель? Виски. Уж виски-то не вышло из моды? А я, я вышла из моды?

Она быстро подходит к столику, чтобы снова наполнить стакан.

– Хватит, Пюс! – кричу я. – Ты и так много выпила!

Она не слушает и продолжает:

– Он пьет виски в перерыве между занятиями, он прячется, чтобы выпить в уборной, пока его не застает врасплох один из учеников, чей отец психиатр. А это разве не здорово?

– Нет, очень плохо!

Еще одна деталь: я терпеть не могу, когда иронизируют над моими персонажами, высмеивают их. Для меня это равносильно тому, как если бы врач-акушер ради забавы завязывал узлом ножки новорожденного, которого он сам только что извлек из чрева мадам Дюпон[3].

Но Пюс на это в высшей степени наплевать. От виски ее рассудок пылает как омлет «сюрприз».

– Опять не то. Тогда вот, я знаю, кто он, твой агреже[4]! Он – педераст!

Я начинаю кружиться на месте, подобно дервишу, меня охватывает чувство сильнейшего раздражения.

– Нет, нет и нет! Он нормальный, абсолютно нормальный! Средний француз, не блещущий оригинальностью, однако с небольшим своим культурным багажом в голове, со своей совестливостью интеллектуала, которая всю жизнь призывала его к осуждению насилия.

2

Игра, когда один из участников должен угадать, о ком (или о чем) идет речь, задавая вопросы, на которые отвечают только «да» или «нет».

3

Французская фамилия, употребляется в том же обобщающем значении, как, скажем, Иванов. Французская фамилия, употребляется в том же обобщающем значении, как, скажем, Иванов.

4

Лицо, прошедшее конкурс на замещение должности преподавателя лицея или высшего учебного заведения.