Спин

— Чему тут дивиться…

— Нет-нет, это удивительно. Но вот в чем парадокс, Тайлер: твоя девица на страницах — холодная, равнодушная тварь, почти жестокая.

— Я тебя такой никогда не считал.

— Меня не твое мнение беспокоит. Меня беспокоит то, что ты увидел. И мое собственное мнение.

Я с некоторым усилием держался сидя, гордясь своей выносливостью, но, скорее всего, способностью сидеть, а не безвольно валяться, меня наделили болеутоляющие. Трясло — значит, близился очередной приступ.

— Ты хочешь знать, когда я в тебя влюбился? Пожалуй, следовало об этом написать. Немаловажная деталь. Это произошло, когда мне было десять.

— Тайлер, в десять не влюбляются.

— Я точно помню. Когда умер Святой Августин.

Сент-Августин — имя непоседливого черно-белого спаниеля, крупного породистого пса, любимца Дианы. Она звала его «Сент-Дог». Диана передернула плечами:

— Жуть какая.

Но я не преувеличивал. И-Ди Лоутон купил пса, повинуясь непонятно какому движению души. Возможно, хотел декорировать им прикаминнюе пространство. Что-то вроде кованой подставки для дров или кочерги с художественной бронзовой рукоятью. Но Сент-Дог не пошел на поводу у судьбы. Он и вправду отличался выраженной декоративностью, однако из-за переполнявших его любопытства и жажды деятельности никак не подходил на роль коврика или напольной вазы. И-Ди его постепенно возненавидел, Кэрол не замечала с самого момента появления в доме. Джейсона пес несколько ошеломил. Двенадцатилетняя Диана почувствовала в собаке родственную душу. Они с Сент-Догом выявляли друг в друге лучшие черты характера. В течение полугода пес мотался за Дианой повсюду, только что в школу не ездил. Летними вечерами они играли на травке перед домом. Именно тогда я увидел Диану в особом свете. Мне приятно было просто любоваться ею. Они носились по газону до изнеможения, она, естественно, уставала первой, и пес терпеливо ждал, пока его подружка восстанавливала дыхание. Она больше заботилась о собаке, чем любой другой из Лоутонов, чутко воспринимала изменение настроения Сент-Августина — на основе полной взаимности, кстати сказать.

Не знаю, почему мне это в ней правилось, но в драматичном, эмоционально заряженном пространстве дома Лоутонов ее отношения с собакой казались оазисом простой привязанности без всяких искусственных украшательств. Будь я собакой, я бы ревновал. Не будучи собакой, па своем месте, я пришел к заключению, что Диана — существо особое, отличающееся от своих родственников весьма важными качествами. Она оказалась открытой миру, воспринимала его иначе, чем брат и родители.

Святой Августин умер внезапно и преждевременно, едва выйдя из щенячьего возраста, той же осенью. Диана тяжело переживала, и я вдруг понял, что люблю ее.

Это, конечно, звучит странновато, по ведь я влюбился в нее не потому, что она скорбела о собаке, а потому, что она оказалась в состоянии скорбеть о собаке, к которой ее родственники не испытывали особых эмоций, а то и ощутили облегчение, избавившись от докуки.

Диана отвернулась от меня, не мигая, глядела в окно, на освещенные солнцем кроны пальм.

— Я чувствовала тогда, что сердце у меня разбито.

Мы похоронили Сент-Дога в лесочке, под деревьями. Диана собрала пирамидку из камней, которую каждой весной обновляла, пока не оставила дом десятью годами позже. И иной раз молилась над песьей могилой, молча, сложив руки. Кому, о чем? О чем люди молятся — мне это неизвестно. Не думаю, что смогу это понять.

Но именно эта молитва показала мне, что Диана живет в мире, большем, чем «большой дом», в мире, где печаль и радость накатывают, как прилив и отлив, весомо, поддержанные массой океана.

Ночью снова накатила лихорадка. Ничего о ней не помню, кроме повторяющихся каждый час приступов страха перед потерей памяти. Я опасался, что сотрется больше памяти, чем потом восстановится. Меня охватывало отчаяние, ощущаемое при осознании безвозвратной утраты. Вроде сна, в котором ищешь, ищешь что-нибудь потерянное: кошелек, часы, самосознание… Мне казалось, что марсианское средство гуляет по организму, атакует иммунную систему, заключает с ней временные перемирия, завоевывает плацдармы в извилинах, захватывает в плен хромосомные наборы…

Когда я снова пришел в себя, Дианы в номере не было. Отгороженный от боли введенным ею морфином, я прошаркал до туалета, потом выполз на балкон.

Время к вечеру. Солнце еще высоко, но небо над закатным горизонтом уже слегка потемнело. Воздух пахнет кокосовым молоком и дизельным выхлопом. Арка на западе поблескивает, как замороженная ртуть.

Меня неудержимо потянуло к перу и бумаге — отзвук лихорадки. При мне блокнот, наполовину заполненный полуразборчивыми каракулями. Надо попросить Диану купить еще одни. Или даже два. И тоже их заполнить. Слова, слова, слова…

Слова — якоря, которыми память пытается удержаться в виду берега, чтобы шторм не унес ее в открытое море.

Слухи об апокалипсисе доходят до Беркшира

После того зимнего пикника я несколько лет не встречался с Джейсоном, но постоянно поддерживал с ним контакт. Мы снова увиделись, когда я окончил свою медшколу, летом, на даче в Беркшире, в предгорьях Аппалачей, в двадцати минутах езды от Тэнглвуда.

Куда как занятым парнем был я тогда. Оттарабанил четыре года в колледже плюс интернатуру в местной клинике, готовился к очередным вступительным тестам. Мой средний балл, результаты тестов, куча рекомендаций преподавателей и разных авторитетов — плюс, разумеется, щедрость И-Ди — дали мне возможность еще на четыре года обосноваться в медицинском кампусе университета штата Нью-Йорк в Стоуни-Брук. После всего этого мне предстояли еще три года специализации, чтобы я мог приступить к работе.

Благодаря этим обстоятельствам я жил той же жизнью, что и большинство людей планеты, как будто воображая, что о конце света ничего не известно.

Конечно, будь точно известен день и час, народ бы реагировал иначе. Паника, самоотречение и покорность судьбе — каждый действовал бы соответственно своим наклонностям и обстоятельствам. Но высказываемые догадки и предположения такой реакции не вызывали. Все видели данные орбитальных зондов НАСА, но ведь нас защищал невидимый барьер, природы которого никто не понимал… Если и предстоял кризис, то предвестников его тоже не ощущалось, кроме очевидного отсутствия звезд. Просто не было звезд. И все.

Как организовать жизнь, которая должна исчезнуть? Этот вопрос стал основным для нашего поколения. Джейсону было легче. Он с головой окунулся в проблему «Спина», «Спин» стал его жизнью. Со мной тоже все относительно просто. Я полностью погрузился в медицину, что на первый взгляд казалось мудрым выбором перед лицом надвигающегося кризиса. Пожалуй, я воображал себя спасителем жизней при наступлении конца света, который, естественно, затянется на длительный период. Но есть ли смысл в спасении обреченной жизни? Собственно, медики не спасают жизнь, а лишь несколько продлевают ее, а если невозможно продлить, хотя бы облегчают страдания, снимают боль и так далее. Возможно, это самое полезное, на что они способны.

Но главное — колледж, медшкола представляют собою нелегкую ношу, эффективно отвлекающую от мирских забот.

Так что со мной все нормально. С Джейсоном еще более нормально. Но многим приходилось нелегко. К последним относилась и Диана.

Джейсон позвонил средь бела дня. Я занимался уборкой своего жилого закутка в Стоуни-Брук. Липовое солнце наяривало вовсю. Мой секонд-хендовский «хюндай», уже загруженный, ждал меня — я собирался домой, хотел провести пару педель с матерью, а потом, примерно столько же. не спеша помотаться по

стране. Свой последний отпуск перед интернатурой в «Харборвыо» (Сиэтл) я собирался использовать, чтобы бросить взгляд на мир или, по крайней мере, на часть его, заключенную между Мэйном и Вашингтоном — штатом, не городом. Но Джейсон отмел мои планы. Едва поздоровавшись и дав мне ответить тем же, он перешел к основной теме: