Страница 10 из 10
– Воровать нехорошо, – назидательным тоном произнёс лейтенант.
– Разве это воровство? – удивился маленький боец. – Это – так себе, баловство. А потом у врага можно своровать что угодно, хоть танк. За уворованный танк даже орден дать могут.
Наивные были это разговоры, у опытного человека могли вызвать недоумение, но что было, то было, – и говорили вот так наивно, но очень искренне и преданно, и мыслили так и поступали так же. Родину почитали превыше всего, выше мамки с папкой и домашних интересов.
Хорошо засыпать на сытый желудок, напившись чаю, прислонившись одним боком к тёплому песку – проходит всего несколько минут и начинают сниться светлые сны, вся тяжесть, усталость, накопившиеся в костях, в мышцах, отступают – молодость одолевает всё. Зато потом, в старости, также всплывает всё, такое случится и с нашими героями, если, конечно, они доживут до старости, если не срубит их лютая жизнь где-нибудь на полдороге – и хвори, и простуды, и ночёвка эта в лесу, и усталость непомерная, и военные лишения, к которым лейтенанта вроде бы готовили в училище, своё в конце концов возьмут. И ненависть своё возьмёт – она сегодня возникла в нём, когда он видел молодых, сытых, сильных ребят, сидевших в кузовах грузовых машин, чьи борта украшали кресты, – от такой ненависти бывает худо даже печёнкам, не говоря уже о других органах… Тут очень важно сохранять в себе холодный расчёт, не горячиться попусту.
Если будешь горячиться – очень скоро погибнешь.
Хоть и родился у лейтенанта лёгкий светлый сон, и рот у него, как у всякого мальчишки растянулся мечтательно, а вскоре всякие видения пропали, и Чердынцев погрузился в какую-то странную красноватую муть, будто в прокисшую, превратившуюся в жидкую кашицу кровь, и поплыл по этой мути, поплыл… Ничего не было видно. Только сердце стучало тревожно, громко, о чём-то предупреждая лейтенанта.
Проснулся Чердынцев от холода – тёплый песок, который ещё три часа назад здорово грел его, теперь забирал тепло обратно, вытягивал из тела, высасывал из жил и мышц и это было опасно – можно подцепить какую-нибудь лихоманку. Скрутит так, что лейтенант согнётся и никогда больше уже не разогнётся. Несколько минут он бестолково, не шевелясь, хлопал глазами, соображая, что же его разбудило. Показалось, что он не может пошевелить ни рукой, ни ногой – его спеленал влажный холод, в ушах сидел звон, перед глазами рябило, ночное пространство было сплошь покрыто неровными пятнами, пятна эти подрыгивали нехорошо, перемещались с места на место, жили какой-то своей особой жизнью, непонятной людям… Чердынцев пошевелил пальцами – шевелятся, пошевелил кистью – шевелится, пошевелил ногой – шевелится. Значит он – живой…
Неожиданно до слуха его донеслась приглушённая человеческая речь – неподалёку находились люди и о чём-то неторопливо беседовали. Кто это, наши, немцы?
Он прислушался. Кажется, это были всё-таки немцы. Лейтенант растолкал маленького бойца, прошелестел ему в лицо неслышным шёпотом:
– Подъём!
Тот с трудом разодрал слипшиеся веки, протёр кулаками глаза.
– Чего, товарищ лейтенант?
– Немцы!
Маленький боец застонал, неверяще потряс головой:
– Откуда они здесь взялись? Не должны быть вроде бы…
– Уходим отсюда, пока нас не засекли!
Маленький боец подхватил одной рукой винтовку, второй ранец с едой и, настороженно озираясь по сторонам, выбрался из рва. Пригнувшись, перебежал к недалёким кустам, махнул оттуда рукой Чердынцеву:
– Сюда, товарищ лейтенант!
Чердынцев выбрался из рва, присел за песчаным бугорком, пробуя сориентироваться: откуда доносится речь и неожиданно зажмурился – ему показалось, что среди деревьев, в густоте, он видит немецкий танк с зачехлённой пушкой – на ствол орудия, на торец, был натянут длинный брезентовый носок, – и откинутым на башне люком…
– Свят, свят, свят! – не веря тому, что видел, прошептал лейтенант и вновь зажмурился – вдруг повезёт, и танк исчезнет, как всякое видение?
Танк не исчез.
И говор немецкий, неторопливый, не исчез, он исходил оттуда – подле гусеницы трое танкистов расстелили брезент, разложили на нём еду, достали флягу и теперь мирно, в своё удовольствие, попивали шнапс, стучали короткими кожаными сапогами, когда в ногу кого-нибудь из них всаживал своё беспощадное жало комар, и вели речь о грядущем урожае винограда на юге Германии – одному из говорунов очень хотелось отведать сладкого вина под названием «Зимняя мечта» – он раза три начинал рассказывать, что вино это делается в малых количествах из ягод, побитых ранним морозом, морщинистых и сладких настолько, что с ними можно пить чай без сахара, но каждый раз его перебивали приятели и заводили речь о другом…
Чердынцев переместился к маленькому бойцу. Выходит, они ночевали рядом с немцами? И костёр жгли, и чай пили… Могли запросто засыпаться. Ломоносов глядел на лейтенанта непонимающими круглыми глазами: маленький боец думал о том же, что и Чердынцев.
Наконец маленький боец шевельнул холодными побелевшими губами.
– Как будем уходить, товарищ лейтенант?
– Как всегда – ногами.
– Всё шутите, товарищ лейтенант!
– А что нам остаётся делать? А, Ломоносов? Либо шутить, либо продавать свою жизнь подороже.
Ломоносов привычно пошевелил губами, но ничего не сказал. Конечно, жизнь свою продать можно, но это – самое последнее дело. Им повезло – из глубины леса тем временем выполз хвост тумана, накрыл танк и немцев, коротавших подле машины ночное время, Чердынцев перебежал к высоким молодым кустам, вставшим ровной стенкой на окраине опасной поляны, подождал, когда его нагонит маленький боец, переместился под стволы старых елей, где гнездились крупные, похожие на курганы муравейники.
– Жди меня здесь, – приказал он маленькому бойцу и нырнул в густую завесу, застрявшую среди деревьев – всё-таки туман их выручает здорово; Ломоносов понял, что лейтенант чего-то засёк, вытянул шею, пытаясь понять, чего же увидел командир, но в тумане нельзя было что-либо различить. Лейтенанта он видел, а вот что-нибудь ещё – нет.
Неожиданно из тумана вытаял немец в каске, с автоматом на груди, при ранце – «сидор» кожаным верблюжьим горбом прирос к его спине, с телячьим подсумком, висящем на поясе слева – подсумок был до отказа набит автоматными рожками, справа у солдата болтался нож в железных ножнах – в общем, экипирован фриц был по полной программе.
Под нос себе солдат похмыкивал какую-то песню. Он пристроился у куста, чтобы оросить его, но не успел – за спиной у него возник лейтенант и что было силы ударил рукояткой пистолета под каску, в низ шеи.
Немец даже не охнул, такой резкий был удар, – ткнулся физиономией в куст. Лейтенант засунул пистолет под ремень, неторопливо навис над немцем и сдавил ему руками шею. Немец задёргал одной ногой, внутри у него что-то забулькало. Он вытянул перед собой пальцы, вцепился в зелень куста, ободрал её и затих.
Чердынцев сдёрнул с шеи убитого автомат, отстегнул от пояса подсумок, следом снял нож, потом ранец и, закинув его себе на одно плечо, скомандовал маленькому солдату:
– Уходим отсюда! Быстро!
В следующее мгновение он скрылся в сером вареве тумана, Ломоносов кинулся следом, ориентируясь по равнинам, оставшимся после бега лейтенанта в шевелящейся, похожей на дым плоти. У Ломоносова даже под лопатками сделалось больно от внезапного испуга: а вдруг он потеряет лейтенанта?
Нет, не потерял, – в защитном движении Ломоносов на бегу выбросил перед собой руку и через несколько мгновений уткнулся пальцами в спину лейтенанта.
– Тих-ха! – шикнул на него Чердынцев.
Они находились на краю круглой, застеленной низким густым туманом поляны. В некоторых местах туман уже начал розоветь, наливаться заревой светлиной, это означало – скоро наступит рассвет. Да и ночь июньскую нельзя назвать ночью в полном смысле этого слова – она была светла и коротка.
Маленький солдат вытянул шею: раз лейтенант подал команду «Тихо!» – значит, надо слушать пространство.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.