Встречи

Предвижу, что читающий эти строки пожмёт плечами: ещё бы, забыть такое! Да и вообще — продолжит, наверное, читающий, — эта история больше характеризует Симонова, чем Каплера. Согласен. Я и рассказал-то о ней отчасти потому, что ни Симонова, ни Каплера с нами больше нет, кому ещё они поведали её и поведали ли вообще — я не знаю, но понимаю: нельзя допустить, чтобы такое свидетельство о преходящем времени и о непреходящих чувствах дружбы, смелости, порядочности человеческой исчезло, растворилось в памяти людей!

Но это не единственная причина, заставившая меня вспомнить ту давнюю историю. Мне и сегодня слышится голос Каплера, рассказывающего о ней!.. Не раз в жизни приходилось мне наблюдать, как люди, находясь в состоянии полного благополучия, если даже не совсем предавали забвению поддержку, оказанную им друзьями во времена более трудные, то вспоминали о ней в тоне, скажем так, несколько академическом: да, был, мол, в своё время такой факт, давно затерявшийся в потоке жизни…

Каплер — забвению не предавал. Напротив, ощущал и говорил об этом, будто о случившемся вчера… Да и несравненно более мелкие проявления дружбы или просто внимания к нему всегда помнил крепко.

Умение быть благодарным — свойство широкой и доброй души…

Каплер любил и ценил хорошую работу. И не терпел халтуры. Это относилось к работникам всех профилей и всех категорий — от кинорежиссёра до дворника. Был в этом отношении чрезвычайно требователен, прежде всего — к себе самому. Причём и к себе, опять-таки, во всех ипостасях, в каких ему приходилось выступать: как кинодраматург, прозаик, мемуарист, общественный деятель (он очень неформально, вполне серьёзно воспринимал и свои обязанности секретаря Союза кинематографистов, и пост вице-президента Международной гильдии сценаристов). Даже как водитель собственной автомашины он старался действовать профессионально и очень огорчался, когда в этом качестве оказывался, как сказали бы сегодня, «не на уровне мировых стандартов». Хотя, казалось бы, что ему лавры искусного автоводителя! Но он, поскольку уж сел за руль, хотел и это дело делать как можно лучше. Что-то очень симпатичное, по-детски наивное было в том, как он огорчённо, хотя и вполне самокритично, комментировал свои не всегда безукоризненные действия на поприще автовождения…

И ещё одно свойство было ему присуще: независимость суждений. Когда речь шла о кинематографе, такое восприятие им вещей было понятно и естественно: практически вся история нашего кино прошла у него на глазах, а во многом и при его непосредственном участии, так что едва ли не любое установившееся мнение, любая общепринятая концепция были ему известны (и оценены), так сказать, на корню, когда ещё не были ни установившимися, ни общепринятыми, а только формировались.

Но точно так же — вполне независимо — воспринимал он и события, явления, даже отдельных личностей, отстоящих от кинематографа на значительном удалении. Достаточно вспомнить хотя бы его показавшуюся многим неожиданной или, во всяком случае, нестандартной, но весьма убедительно аргументированную характеристику Орджоникидзе: «Я лично думаю, что Серго был самым большим человеком в то время в нашей стране».

Сказано (и написано) это было во времена, когда крамольным казалось даже предположение, что кто-то в нашей стране может быть крупнее Сталина!

Сейчас, когда приходится слышать высказывания о перестройке и гласности как о категориях, возникших по чьей-то воле «из ничего», всегда хочется вспомнить многое — от исторических исследований, романов, повестей до статей, докладов, отдельных высказываний, содержавших драгоценные зёрна объективности, честности, гласности и заложивших основы будущей перестройки в общественном сознании. Слова Каплера об Орджоникидзе принадлежат к числу таких «зёрен».

…Свои мнения Каплер не просто высказывал — он их отстаивал! Особенно когда речь шла о судьбах людей. По природе своей он был — боец!.. Помню, с каким жаром и с какой болью он рассказывал о фактах, которые вскоре легли в основу его нашумевшего очерка «Сапогом в душу». Среди конкретных последствий публикации этого очерка заметное место занимали неприятности, навалившиеся на его автора: «ключи под него» подбирали старательно. И если в этом, в конечном счёте, так и не преуспели, то прежде всего благодаря твёрдой, принципиальной позиции Каплера. Подкопаться под неё было трудно.

Люди, против которых выступил Каплер, публикуя очерк «Сапогом в душу», — работники сочинской милиции — имели влиятельных покровителей. Главный из этих покровителей — первый секретарь крайкома Медунов — много лет спустя был исключён из партии. Не за то, конечно, дело, по которому ему противостоял Каплер, но если вдуматься, то за совокупность многих дел, в которую «Сапогом в душу», без сомнения, вписывается в полной мере.

Точно так же — с открытым забралом — вступился он за репутацию знаменитой киноактрисы Веры Холодной. Гражданскую и человеческую репутацию, безответственно, «за просто так» очерненную в печати через без малого четыре десятка лет после смерти артистки. К сожалению, участвовали в этом неправедном деле люди, пользовавшиеся немалым авторитетом. Но Каплеру это было безразлично — он не представлял себе авторитета выше, чем авторитет правды.

Стремление Каплера к активным действиям, направленным на восстановление попранной справедливости, проявлялось независимо от, так сказать, масштаба действий, расцениваемых им как несправедливые. Мелочей в этом деле для него не существовало. Вспоминаю в связи с этим случай, в отличие от рассказанных ранее отнюдь не драматический, а скорее забавный. Несколько человек, отдыхавших в писательском доме «Коктебель», в том числе Каплер, бродя по окрестностям Коктебеля, зашли в небольшой посёлок. И там к ним по какому-то ерундовому поводу, а вернее, совсем без всякого повода прицепилась подвыпившая компания местных жителей. Дело закончилось бы безвредным обменом несколькими более или менее едкими репликами, если бы на беду в компании аборигенов не оказался… милиционер — в полной форме, но едва ли не самый нагрузившийся из всех участников этого — назовём его так — собеседования. Слово за слово — и вот он уже требует предъявления документов (которых, кстати, ни у кого с собой, конечно, не было). В ответ Каплер, сначала в сравнительно мирном тоне, настаивает на том, чтобы страж порядка, как оно положено, предварительно представился сам. Страсти разгорались, и через каких-нибудь две-три минуты спутники Каплера только тем и занимались, что втискивались между ним и милиционером с явно выраженным намерением по возможности предотвратить то, что могло бы быть в последующем квалифицировано как нанесение представителю органов охраны порядка, находящемуся при исполнении… и так далее. Милиционер постановил доставить всех нарушителей (он так и сказал слегка заплетающимся языком: нарушителей, хотя не разъяснил — чего) в отделение. И вот компания движется по пустынной вечерней дороге в посёлок Планерское, где находится отделение милиции, продолжая по пути старательно оберегать милиционера от возмущённого Каплера.

Когда огни посёлка были уже совсем близки, милиционер, как он ни был пьян, сообразил, что в такой виде ему представать пред очи начальства не стоит, и великодушно решил всех присутствующих простить. Но теперь этому воспротивился уже Каплер.

Возникла ситуация довольно необычная: группа гражданских лиц вела милиционера — в милицию! И лишь когда до дома, в котором помещалось отделение, оставалось метров сто и милиционер взмолился, чтобы его отпустили, Каплер согласился сменить гнев на милость. Поверженный и морально разоружившийся противник его не интересовал.

Участники этой прогулки потом долго вспоминали её. Особенно то, как приходилось не столько оберегать Каплера от милиционера, сколько милиционера — от Каплера.

Случай, повторяю, забавный. Но даже в нем проявилось отвращение Каплера ко всякому самоуправству, несправедливости, злоупотреблению властью.