Саквояжники (Охотники за удачей, Первопроходцы)

8

Я сидел на крыльце, щурясь на полуденное солнце. Из дома вышел Невада и сел в кресло. Он вытащил из кармана плитку жевательного табака, откусил кусок, и сунул плитку обратно в карман. Из другого кармана он достал кусок дерева, перочинный нож и начал строгать.

Я посмотрел на него. На нем были потертые голубые джинсы. Широкую грудь и плечи обтягивала рубашка из оленьей кожи, уже довольно потрепанная, вокруг шеи был повязан красно белый платок. Если не считать белых волос, он выглядел так, каким я помнил его мальчишкой.

Невада поднял голову, и, посмотрев на меня, сказал:

– Два старых забытых искусства.

– Каких?

– Жевать табак и вырезать по дереву.

Я промолчал.

Невада посмотрел на кусок дерева, который держал в руке.

– Много вечеров я провел здесь с твоим отцом, жуя табак и вырезая.

– Да?

Он повернулся и сплюнул через перила, потом снова обратился ко мне.

– Помню один вечер. Мы с твоим отцом сидели как раз вот здесь. День был трудный, и мы порядком устали. Внезапно он посмотрел на меня и сказал: «Невада, если со мной что-нибудь случится, то ты присмотришь за Джонасом, понял? Джонас хороший мальчик. Иногда он замахивается на то, что ему не по силам, но он хороший мальчик, и в один прекрасный день он превзойдет своего отца. Я люблю этого мальчика, Невада. Это все, что у меня есть».

– Он никогда не говорил мне этого, – сказал я, глядя на Неваду. – Никогда, ни разу.

Глаза Невады сверкнули.

– Люди, подобные твоему отцу, не любят много говорить о таких вещах.

Я засмеялся.

– Но он не только никогда не говорил мне об этом, он никогда не дал мне почувствовать это. Только все время наказывал то за одно, то за другое.

Невада буквально сверлил меня глазами.

– Но он всегда приходил к тебе на помощь. Он мог ругаться, но он никогда не бросал тебя в беде.

– Он женился на моей девушке, – раздраженно бросил я.

– Наверное, это и к лучшему. Может быть, он и сделал это потому, что понял, что она действительно не для тебя.

– Зачем ты мне сейчас об этом говоришь?

Прочитать что-то в индейских глазах Невады было невозможно.

– Потому что однажды твой отец попросил меня приглядывать за тобой. Одну ошибку я уже совершил. Видя как ты преуспеваешь в бизнесе, я посчитал, что ты уже вырос, а оказалось, что нет. А я не хотел бы второй раз подводить такого человека, как твой отец.

Несколько минут мы сидели молча, потом Марта принесла мне чай. Она велела Неваде выплюнуть табак и прекратить мусорить на крыльце. Он покорно поднялся и пошел за кусты выплевывать жвачку.

Когда он вернулся, мы услышали шум машины, сворачивающей к нам.

– Интересно, кто бы это мог быть? – спросила Марта.

– Может быть, доктор, – предположил я. Старик Ханли должен был раз в неделю осматривать меня.

Подъехала машина, и я увидел гостей. Опершись на палку, я поднялся, чтобы встретить Монику и Джо-Энн.

– Привет, – сказал я.

Моника объяснила, что они приехали в Калифорнию продать квартиру, а так как она хотела поговорить со мной об Эймосе, то по пути в Нью-Йорк они остановились в Рино. Поезд у них в семь часов.

Я заметил, что услышав слова Моники, Марта бросила на Неваду многозначительный взгляд. Невада поднялся и подошел к Джо-Энн.

– У меня в загоне есть спокойная гнедая лошадка. Как раз для такой юной леди, – сказал он.

Джо-Энн с благоговейным трепетом смотрела на Неваду – ведь перед ней стоял живой герой.

– Не знаю, – нерешительно сказала она, – я раньше никогда не ездила на лошади.

– Я научу тебя. Это просто. И падать не больнее, чем с бревна.

– Но она не одета для этого, – сказала Моника.

Действительно, яркое платье Джо-Энн, в котором она была так похожа на мать, не подходило для верховой езды.

– У меня есть хлопчатобумажные брюки, – вмешалась в разговор Марта, – они здорово сели, так что будут Джо-Энн как раз.

Не знаю, чьи это были брюки на самом деле, но ясно, что не Марты. Слишком уж плотно облегали они бедра начавшей округляться четырнадцатилетней девочки. Темные волосы Джо-Энн были зачесаны назад и собраны в пучок. Что-то в ее лице показалось мне знакомым, но я не понял, что именно.

Джо-Энн и Невада ушли, и я, проводив их взглядом, повернулся к Монике.

– Джо-Энн выросла, – сказал я, – и стала хорошенькой.

– Сегодня она еще ребенок, а завтра уже юная девушка, – заметила Моника. – Дети растут очень быстро.

Я кивнул. После некоторого молчания я достал сигарету и посмотрел на Монику.

– Я хочу рассказать тебе об Эймосе, – сказал я.

Когда я закончил рассказ о полете, было уже около шести. Моника не плакала, хотя лицо ее было печальным и задумчивым.

– Я не могу плакать о нем, Джонас, – сказала она, глядя на меня. – Потому что уже наплакалась по его вине. Ты понимаешь меня? – Я кивнул. – Он сделал в своей жизни так много ошибок. Я рада, что наконец он совершил добрый поступок.

– Это был отважный поступок, – уточнил я. – А ведь я всегда думал, что он ненавидит меня.

– Он и вправду ненавидел тебя, – быстро сказала Моника. – Он видел в тебе то, что не достиг сам: успех, богатство. Он ненавидел твой характер. Я думаю, что перед кончиной он понял, сколько зла причинил тебе, и попытался загладить свою вину.

– А что он мне сделал плохого? У нас были только деловые отношения.

Моника внимательно посмотрела на меня.

– Ты еще не понял?

– Нет.

– Тогда, наверное, никогда и не поймешь, – сказала она и вышла на крыльцо.

Мы услышали звонкий смех Джо-Энн, сидящей на большой гнедой лошади. Для новичка у нее получалось неплохо. Я посмотрел на Монику.

– Она управляется так, будто родилась в седле.

– А почему бы и нет? Говорят, это передается по наследству.

– Не знал, что ты занималась верховой ездой.

Моника посмотрела на меня, в глазах ее были боль и гнев.

– Я не единственный ее родитель, – холодно сказала она.

Я уставился на нее. Это был первый раз, когда она при мне упомянула отца Джо-Энн. Но теперь мне уже было поздно злиться.

Послышалось пыхтение старого автомобиля доктора Ханли, подъезжавшего к дому. Он остановился рядом с загоном, вылез из машины и перелез через загородку, потому что не мог проехать спокойно мимо лошади.

– Это доктор Ханли, он приехал осмотреть меня, – сказал я.

– Тогда не буду тебя задерживать, – холодно ответила Моника. – Попрощаемся здесь.

Она спустилась по ступенькам и направилась к загону. Я озадаченно смотрел ей вслед. Никогда бы не подумал, что она может прийти в такую ярость.

– Я скажу Роберу, чтобы он отвез вас на станцию, – крикнул я.

– Спасибо, – бросила Моника через плечо, не оборачиваясь. Я посмотрел, как она остановилась и заговорила с доктором, потом вернулся в дом. Войдя в комнату, которую отец использовал в качестве кабинета, я сел на диван. У Моники, конечно, вспыльчивый характер, но пора было уже и обуздать его. Я улыбнулся, думая о том, как горделиво она выпрямилась и ушла от меня, высоко подняв голову. Для своего возраста она выглядела очень хорошо. Мне исполнился сорок один, значит ей минуло тридцать четыре.

Главным недостатком доктора Ханли являлась его болтливость. Он мог заговорить до глухоты, немоты и слепоты, но выбора не было, потому что с началом войны все молодые врачи ушли на военную службу.

Доктор закончил осматривать меня в половине седьмого и принялся убирать инструменты в саквояж.

– У тебя все в порядке, – сказал он, – но я не согласен с этими новыми порядками выписывать пациента из больницы сразу, как он только начинает двигаться. Моя бы воля, я продержал бы тебя в больнице еще месяц.

Прислонившись к стене кабинета, Невада с улыбкой наблюдал, как я натягиваю штаны. Я посмотрел на него, пожал плечами и спросил у доктора:

– Когда мне можно будет гулять по-настоящему?

Доктор взглянул на меня поверх очков.