Страница 20 из 36
— Пора. Один мотоциклист ушел — боюсь, как бы он погоню по следу не пустил.
И правда — все что-то расслабились.
— Разделитесь по парам. Один несет пулемет, другой — патроны. Потом меняетесь. Шагом марш!
И мы снова двинулись по лесу на восток.
Километра через два вышли к небольшой деревушке. Долго с опушки леса наблюдали, не покажутся ли немцы. Вроде тихо — не видно техники, не ходят немецкие солдаты.
Старушка вышла из избы — кур накормила, слышно, как поросенок хрюкает.
Лежащий рядом старшина притянул меня к себе здоровой рукой:
— Танкист, сходи в деревню — может, покушать что раздобудешь. Если чего — я из пулемета прикрою.
Пригибаясь за зарослями крапивы и лопухов, я подобрался к избушке.
— Бабушка…
— Ой, кто здесь? — Старушка испуганно оглянулась на голос.
— Свои. Я боец Красной Армии, к своим пробираюсь. Покушать не найдется ли чего?
— Подожди немного.
Вскоре селянка вынесла узелок, протянула:
— Храни тебя Господи, сынок. Только остановите энтих ворогов. Сколько же народу сгубили, супостаты!
— Спасибо, бабуля. Вот соберемся с силами и погоним. Непременно погоним!
Я вернулся в лес, к бойцам. Развернули узелок: краюха хлеба, изрядный шмат сала и вареные яйца. По нынешним временам — целое богатство. Разделив, мгновенно съели. Утомленные бойцы стали устраиваться на траве.
— Подъем!
— Старшина, не в казарме все ж, дай отдохнуть хоть чуток — будь человеком, — взмолились уставшие бойцы.
— К своим выйдем — будете отдыхать.
Так и шли весь день, в основном по буеракам да оврагам, укрываясь от чужого глаза, пока не раздалось:
— Стой, кто идет? Пароль!
— Какой к черту пароль — свои, не видишь? Командира зови! — крикнул старшина.
Внезапный выход на боевые порядки нашей армии не удивил: единой линии фронта не было, и мы вышли в расположение своих частей, даже не заметив передовой. Просто в кустах стоял часовой и поодаль виднелся дзот.
На окрик часового явился молоденький лейтенант:
— Кто такие?
— Мы тут с бору по сосенке: пехотинцы, танкист есть — к своим пробираемся.
— Считайте — дошли. Оружие на землю положите.
— Зачем? Это наш боевой трофей!
— А может, вы диверсанты немецкие. Вот отведу вас к особисту — пусть разбирается.
Пришлось подчиниться и положить пулеметы на землю.
— Сергачев, сопровождай!
Сам лейтенант пошел впереди, часовой замыкал нашу процессию. Идти далеко не пришлось — с километр.
Нас привели к землянке, где, как я понял, расположились особисты. У землянки нас остановили, усадили на траву.
Сначала вызывали рядовых красноармейцев.
После краткого допроса бойцов отвели в часть для пополнения. Старшину мурыжили долго, наконец выпустили.
— Ставят в вину, что «Максим» закопал, — успел бросить он мне.
Часовой подтолкнул к землянке меня. Со света в землянке показалось темно, пахло сырой землей.
За колченогим столом сидел особист в фуражке с васильковым околышем. Стоявший у входа младший сержант сноровисто меня обыскал, вытащил из кармана гимнастерки документы и положил на стол. Я было рот открыл, чтобы сказать, что документы не мои, а убитого Петра, да вовремя сообразил, что сейчас — не время и не место. А свои документы я получить так и не успел, хотя Кривохатько говорил, что мы приказом внесены в списки бригады.
— Ну, расскажи, танкист, как немцам продался, как танк потерял.
Особист был выпивши, рожа красная, да и запашок от него шел. Вскипел я, хотя и не стоило — надо было держать себя в руках.
— Ах ты, крыса тыловая! Водку в тылу жрешь, а сам на передовой не пробовал?
И тут же получил от стоящего сзади младшего сержанта в ухо. В голове загудело, я покачнулся, но устоял.
— Так вот как ты заговорил, шпион гитлеровский! Вот где ты нутро свое показал! Да я тебя сейчас к стенке — без суда и следствия, по законам военного времени!
Я стоял молча. Особист проглядел красноармейскую книжку Петра.
— Ничего, я тебя в трибунал отправлю, там тебя быстро на чистую воду выведут, гад!
Младший сержант вывел меня из землянки, усадил рядом со старшиной и распорядился:
— Глаз не своди с этих!
Часовой вытянулся, пожирая глазами сержанта.
— Меня тоже во враги народа особист записал, — сказал я устало.
— Ничего, там разберутся, — уверенно ответил старшина.
Видимо, он свято верил в законность правосудия в лице НКВД. Но я-то знал из книг и документальных фильмов, как расстреливали комдивов и командиров за мнимые прегрешения — особенно в начале войны, когда царила неразбериха и начали действовать заградотряды.
Ведь особист в сопроводительной записке может написать с пьяных глаз все, что угодно, и поди потом отмойся. А в трибунале докопаются, что документы не мои — и конец старлею Колесникову!
Красная Армия, оставляя под натиском врага обширные территории, не успевала эвакуировать людей и ценности, что уж тут говорить о задержанных, сразу переходивших в разряд подозреваемых в измене?
Стоило ли так рваться к своим, чтобы тут же попасть в лапы «органов» с перспективой быть расстрелянным? Многих, вышедших из окружения, обвиняли в измене Родине, и, согласно Приказу Наркомата обороны, приговаривали к расстрелу или осуждали на большие сроки и отправляли в лагеря на Колыму или Воркуту. В то время, когда фронт требовал подготовленных воинов, тысячи командиров разных рангов — от лейтенантов до командармов — томились в лагерях, а в бой бросали необученных ополченцев. Вот такое непростое было время.
Единственное, о чем я жалел, — документы Петра остались в руках особиста. Я пока не связан, не за решеткой — убежать вполне можно, а потом пристать к какой-либо воинской части. Сейчас неразбериха, солдат и командиров из разбитых полков и дивизий собирают на сборных пунктах и доукомплектовывают потрепанные, но боеспособные части. Уговорить старшину бежать вместе? Но он, похоже, из фанатиков, свято верящих в идеалы коммунизма и законность власти. Я же хотел только защитить Родину от сильного и беспощадного врага. Меня этому учили, я был к этому готов — так не дадут же, вот что обидно.
Ни за Сталина, ни за его окружение я воевать не собирался, чужды они мне были, и тем более не хотелось быть расстрелянным с клеймом «враг народа». Кто из нас больший враг, большее зло именно для народа, еще надо разобраться.
Пока я размышлял, сержант вышел из землянки, поправил на поясе кобуру с наганом. В руке он держал пакет — видимо, с нашими документами.
— Встать! Вперед — шагом марш! И смотрите мне — шаг в сторону расцениваю как попытку побега, стреляю без предупреждения.
Мы побрели по дороге. Сзади, весело посвистывая, шел сержант. На наше счастье, нам не связали руки.
Отошли от землянки особиста уже довольно далеко — километра три-четыре, как сзади донесся быстро нарастающий рев мотора.
— Воздух! — крикнул старшина. Мы стремительно бросились в разные стороны от дороги.
— Куда! Стоять! — Сержант схватился за кобуру нагана, и это промедление стоило ему жизни.
Раздался приглушенный ревом мотора треск пулеметов, над нами пронеслась тень «мессера», и сержант упал.
Я поглядывая на небо, выжидал, опасаясь возвращения истребителя. Нет, улетел дальше.
С другой стороны дороги поднялся старшина. Я перевел дух: «Жив!» Мы, не сговариваясь, бросились к сержанту, лежащему на дороге.
Готов! Две пули крупнокалиберного пулемета буквально разорвали грудную клетку. Это тебе не в землянке арестованных в ухо бить, сержант, на фронте реакция нужна.
Я расстегнул на сержанте ремень с кобурой и протянул старшине:
— Надевай!
— Ты что, мародерствуешь?
— Дурень ты, старшина! У тебя ремень в землянке отобрали, от тебя арестованным за версту несет. Надевай, пропадешь ведь ни за что!
Больше уговаривать старшину не пришлось. Он надел ремень, расправил гимнастерку, крякнул.
— А ты как же?
— К комбинезону ремни не положены.