Страница 29 из 36
Было уже темно. Пешком по улицам города нас привели на железнодорожную станцию, погрузили в теплушку, оборудованную для перевозки почты. Одна треть вагона была отгорожена и предназначалась, очевидно, для почтовых служащих. Всех женщин и мужчин посадили вместе в грузовую половину вагона, а в другой его половине расположилась охрана. Нас разделяла перегородка с небольшим окном, в котором была решетка.
Скамеек или нар не было. Поэтому мы сидели и лежали на полу: женщины – в одной стороне, мужчины – в другой. Через щели в тонких стенах вагона дул сильный ветер, пронизывая до костей. Особенно холодно было мне, одетому только в гимнастерку военного образца, сапоги и военную фуражку.
У других товарищей были пальто. Сурен Шаумян был одет, как и я, в военную форму, но у него, к счастью, была еще шинель. Лева не расставался со своей черкеской, которая на этот раз очень ему пригодилась. От холода я дрожал и потому лег между Левой и Суреном, чтобы хоть немного согреться.
Меня волновало тогда только одно: если нас выведут на расстрел до восхода солнца, не подумают ли наши убийцы, что я дрожу от страха, а не от холода? Мне хотелось, чтобы с нами расправились после восхода солнца, когда будет теплее. Тогда я и другие товарищи, немного отогревшись, смогли бы держаться с большим достоинством.
Все больше и больше росла уверенность, что нас везут на расстрел. Дополнительное подтверждение видели и в том, что нас поместили вместе с женщинами, тогда как арестованных женщин и мужчин обычно не сажают вместе ни в камеру, ни в вагоны. К тому же в нашей половине вагона не было ни параши, ни уборной, что вызывало глубочайшее возмущение и одновременно стыд.
Медленно тянулись часы. Каждый думал о своем. В голове у меня все время проносилась мысль, как хорошо было бы послужить революции хотя бы еще годика два-три и уж если погибнуть, то в открытом бою!
Вспоминал я свою семью. Особенно меня волновало, что мать, наверное, уже решила, что мы погибли. Она, вероятно, уже слышала, что бакинских большевиков расстреляли, но не могла знать, что я еще жив. Вспомнил своих сестер и братьев.
Вспомнил, конечно, и свою троюродную сестру Ашхен. Уже в 1913 г., за четыре года до Февральской революции, я понял, что мои чувства к ней больше чем к сестре. Но по старинному армянскому обычаю троюродный брат не может жениться на троюродной сестре. Народный обычай требовал «семи колен», а здесь не хватало одного колена. Конечно, я давно уже был атеистом, но народные обычаи имели свою силу. Я понимал, что родители и родственники будут против нашего брака и осудят меня за него.
Я все больше и больше любил Ашхен, и мне становилось труднее скрывать свои чувства. Мне захотелось объясниться ей в любви, но я как-то испугался и не сделал этого, хотя видел ее хорошее отношение ко мне. А вдруг она откажет мне? Мужская гордость не позволяла рисковать своей честью.
Четыре года я не осмеливался признаться ей в своем чувстве: вел себя строго и отчужденно. Однако в 1917 г. летом я не выдержал и объяснился Ашхен в любви. Она сказала, что и сама давно любит меня, только всегда поражалась моему черствому, сухому отношению к ней.
Предвидя все трудности и опасности моего участия в революционной борьбе, я сказал Ашхен, что нам надо немного подождать с женитьбой: ведь в предстоящей борьбе я могу погибнуть, а она может остаться вдовой, да еще, возможно, с ребенком. «Вот когда все успокоится, революция победит, тогда мы с тобой и поженимся», – говорил я. Ашхен со мной согласилась. Она все уже хорошо понимала: за три месяца до этого Ашхен вступила в партию большевиков. Мы условились, что о нашем решении никто не должен знать. Она училась тогда в последнем классе Тифлисской армянской женской средней школы. Через год окончила учебу и уехала преподавать в армянскую деревню, в район Сухума.
И вот, пока поезд вез нас, как нам казалось, в последнее путешествие, я думал об Ашхен. Я утешал себя тем, что поступил правильно, не женившись на ней. Так ей будет легче.
Наконец через много часов поезд остановился на неизвестной нам станции. Через щели вагона мы хорошо слышим разговоры. Вот послышалась команда: «Отцепи вагон!» Все ясно.
Однако через несколько минут совершенно неожиданно вагон наш тронулся. В углу раздался облегченный вздох, и среди общего молчания Ольга Фиолетова произнесла: «Ну, еще живем!» У нас впервые мелькнула мысль: «А возможно, нас везут не на расстрел, а действительно переводят в другой город?»
Наконец поезд остановился на станции Кизыл-Арват.
Теперь мы уже не сомневались, что со станции нас повезут по улицам города в арестный дом. Было уже светло. Но нас неожиданно повели в сторону от городских улиц, и вскоре мы очутились в овраге – русле высохшей реки. И вновь у всех мелькнула мысль: не ведут ли на расстрел? Мы настолько были в этом уверены, что даже не стали спрашивать охрану, куда нас ведут. Пройдя овраг, мы оказались на другой стороне города. Открылись ворота в глинобитной стене, и нас ввели в небольшой одноэтажный каменный дом. Мужчин и женщин поместили в разные камеры.
К нашему счастью, внутри камеры была печь, которая к тому же топилась не из коридора, а из камеры. Наконец-то мы избавлялись от холода по ночам и могли сами, по своему желанию, топить печь саксаулом, которого вдоволь было сложено у печки.
В этой тюрьме нас порадовало, а особенно меня, что с едой стали выдавать головки сочного лука (это было полезно для моих кровоточащих десен) и к чаю давали очень вкусный кишмиш. Так или иначе, но здоровье мое стало несколько улучшаться.
Когда мы вышли из тюрьмы, чтобы впервые за несколько месяцев идти в баню, нас ожидал еще один приятный сюрприз. Недалеко от тюремных ворот мы неожиданно увидели Артака.
Через подставных лиц из местного населения Артак ухитрился прислать нам и арестованным женщинам передачу, состоявшую из вкусно приготовленных блюд армянской кухни. Это позволило нам наладить обмен записками, написанными эзоповым языком, из которых мы узнавали интересовавшие нас сведения и в свою очередь задавали некоторые вопросы.
Через три недели нас привезли в Ашхабадскую тюрьму. Наша новая камера во всех отношениях была хуже тех, в которых мы сидели в Кизыл-Арвате и Красноводске. Очень маленькая, сырая и темная, где-то под потолком узенькое окошечко, через которое еле-еле пробивался свет. Время было холодное, камера не отапливалась.
Но Ашхабадская тюрьма, где мы просидели зиму 1918/19 г., имела то преимущество перед арестными домами, что здесь регулярно, один раз в день, выводили на часовые прогулки вместе с уголовниками. Надзиратели были русские. На высоких, почти крепостных стенах, окружавших тюрьму, службу несли солдаты англо-индийской армии – сипаи. Когда нас выводили на прогулку, эти бородачи в белых чалмах смотрели на нас с тюремной стены, держа наготове винтовки и пулеметы.
Несмотря на строгую охрану, к нам просачивались отрывочные сведения о положении дел на воле, и мы живо обсуждали их.
Мы узнали о капитуляции Турции, а затем Австро-Венгрии и Германии перед Антантой, а потом и об окончании мировой войны. Нам рассказывали, что с приходом к власти в Закаспии эсеровского правительства жизнь народа не только не улучшилась, как было обещано его главарями, а стала еще хуже. Английские оккупационные власти не очень-то раскошелились на оказание материальной помощи своему «союзнику». Наоборот, они буквально до основания подчистили все склады в Красноводске, где хранились хлопок, кожа, шерсть и другое сырье, предназначенное для вывоза в Советскую Россию. Все это англичане безвозмездно вывезли в персидский порт Энзели.
Положение внутри Закаспия быстро менялось. Банда правых эсеров, возглавляемая Фунтиковым и Седых, без суда и следствия арестовала и расстреляла нескольких советских комиссаров и активных деятелей из числа левых эсеров. Сотни других большевиков и левых эсеров были арестованы, большинство из них с помощью англичан высланы в Энзели и Петровск на расправу господствовавшей там контрреволюционной власти.