Пчелиный пастырь

— Баварцы, должно быть, говорят то же самое. И однако, нашелся свидетель, своими глазами видевший колосса, бросавшего ульи на осаждающих, а потом на скалах были найдены обломки ульев. Ну, пора возвращаться.

— Одну минутку!

Эме шел по снегу, покрывавшему чахлую травку, и снег прилипал к подошвам его сапог.

— Вы увидели эти места сразу после боя?

— На следующий день. Раньше это было невозможно. Жандармы прибыли к восьми часам вместе с двумя пчеловодами из Прада. Там была куча трупов среди пепла. Двое еще дышали — датчанин и испанец. Датчанин три месяца пролежал в Перпиньянском госпитале, потом уехал.

Трубка захрипела.

— Пастырь лежал на спине — как упал, так и остался лежать, и лоб у него был пробит у самых корней волос…

Горло сжимается. Слово смерть застревает в горле у того, кто остается жить. Лонги, для которого ведется этот рассказ, машет рукой: продолжайте, мол.

— Лицо у него было все в саже. Как у кочегара. Сажа была жирная и лоснилась. Он был похож на статую, которую лепил с него Майоль…

Фотография этой статуи была в тетради гауптмана Линдауэра, погибшего накануне этого сражения в нескольких километрах отсюда…

— Капатас был католик?

— Пожалуй; он ходил к нам на службы и смотрел одобрительно, но почти свысока. Мне передавали его слова: «Чьи же мы пчелы?»

— Он говорил это при мне.

— Господин майор, право же, нам пора возвращаться. Наш отец эконом приготовил нам перекусить, и это будет очень кстати. Я покажу вам еще кое-что, и поедем.

Они пошли по направлению к обгоревшим пихтам, с которых время от времени падали мягкие снежные хлопья. Ноги погружались в снег, и снег как-то странно похрустывал. Тут Эме Лонги увидел наименее пострадавшую часть лагеря. С полдюжины ульев теснилось вокруг улья-тотема.

— Положите руку на дерево, — сказал отец Лао.

— Оно теплое!

— Я кормил уцелевших пчел медом. Ведь, в конце концов, это их мед! И они выжили. Пастырь говорил, что они поют в полночь, в рождественскую полночь. И вот рождественской ночью после службы я поднялся сюда. Ульи пели. Особенно вот этот. Это был григорианский распев.

И тут монах улыбнулся непередаваемой улыбкой, улыбкой ребенка или святого.

Лонги и священник снова вышли на дорогу, где их спутники хлопали себя по плечам, стучали одной ногой о другую, будто кучера в те времена, когда он был совсем молодым. Им пришлось перешагнуть через череп мула — он был словно из слоновой кости чудовищного желтого цвета.

V

— Я и представить себе не мог, что монахи едят такие острые блюда, — сказал Эме, с трудом шевеля горящим от перца языком.

— Перец — это овес для кюре, — заметил Сагольс, который был антиклерикалом — антиклерикалы часто встречаются на побережье. — Остановимся в Вильфранше.

Они расположились на террасе в нише крепости, открытой солнцу. Здесь можно было круглый год завтракать без пиджака. Пальма Хамеропс бросала вызов зиме.

Вопреки этой красоте все перемалывалось в чудовищной машине времени. Это действительно произошло накануне трагедии, после полудня — об эту пору гауптман Линдауэр нашел свою смерть, не увидев ее. Смерть от руки Политкома, специалиста по гранатам с рукоятками, умершего двадцать четыре часа спустя. Все было ясно — гауптман и впрямь направлялся в лагерь Сен-Мартен. Весь вопрос заключался в том, зачем он туда шел. Чтобы арестовать Капатаса, как того требовал его долг? Чтобы обогнать людей из Булу, руководствуясь корпоративным чувством неприязни, объединявшим офицеров абвера против гестапо? Если бы речь шла о каком-либо другом немце — не о Линдауэре, — этот расчет, достойный Канариса, был вполне допустим. Но чтобы преуспеть, Линдауэру пришлось бы явиться сюда не одному. Оставалось только одно объяснение: немец-пчеловод хотел предупредить каталонца-пчеловода, идя навстречу «дурным предзнаменованиям».

Сандрар писал: «Лишь абсурд жизни хлопает ослиными ушами». Или ушами мула. Абсурд ослиных ушей взял Линдауэра на прицел. Абсурд ослиных ушей для вящей насмешки принял обличье Политкома. Убивая Линдауэра, не зная, кто он таков, Политком тем самым обрекал своих друзей на смерть. Потому что, если бы в тот день, 17 августа 1944 года, Пастырь и его друзья были бы предупреждены, они успели бы уйти через плато. «Мертвый, кто умертвил тебя?»

Лонги молчит.

Снег подтаял. За крепостью абрикосовые, вишневые, персиковые деревья, готовясь к весне, покрываются почками.

С июня 1940 года Лонги карабкался по одной из тех неправдоподобных лестниц, которые так любят изображать граверы, — по одной из тех лестниц, которые вследствие почти нераспознаваемого обмана снова приводят того, кто идет по ним, вниз, тогда как он все время поднимался вверх.

Эту трагедию-кошмар он непременно должен поведать своим товарищам, которые до сих пор еще считают минуты в Померании. Он представит им действующих лиц Большой сарданы. Само собой разумеется, гауптмана Линдауэра. Но также и Анжелиту, которую он любил горькой любовью, эту мученицу и палача, во всеоружии своих женских чар и с кинжалом, блестевшим в лучах луны. И этого одержимого Политкома (Эме, я говорил тебе, что это не тот человек, который нужен в данной ситуации!), Политкома, который любил убивать почти так же, как Матар, и который, быть может, сам был убит человеком, тоже любившим убивать! И Пюига, о котором в Перпиньяне никто ничего не знает, тут словно существовал какой-то заговор. И потом, само собой разумеется, этого нескладного Лао в его коричневой рясе, к которому — часто невпопад — обращаются то «господин капитан», то «отец мой», то «брат мой»!

И над ними всеми возвышается великолепный Капатас, который родился нищим, которому наставили рога, как самому обыкновенному человеку, который напивался, как свинья, который умер, как бог, и который был погребен, как святой! (Его похоронили на кладбище, где хоронили монахов, под старинным крестом из кованого железа, хотя никто не был уверен, что именно под ним надо было его хоронить.)

Тени платанов вычерчивают на красной стене абстрактный рисунок. Стена рассказывает всю правду о солнце. А вся правда о солнце — это просто-напросто проекция предмета на какой-либо поверхности. И он, Эме, там, в этой сардане, которая его отвергает! «Майор Эме Лонги хорошо (если только это слово здесь уместно) воевал. Был ранен в сороковом. Починен, насколько то было возможно. Был отброшен победоносной силой. За негодностью. Он человек сломленный». Об этом унижении, «выпущен из плена» — сейчас он ощущает его острее, чем тогда, — не смогли заставить его забыть четыре кокетливые нашивки на плече, проткнутом серебряной костью. Этот танец колебания все еще продолжается. Вечное подчинение решениям других! В Вильфранш-де-Конфлан майор Лонги презирает и порицает себя. Именно из этой неуверенности во всем был сделан «офицер высшего командного состава» (правда, со скидкой!). Но нужен был вердикт пчел для того, чтобы он очутился по ту сторону стены! Это был не его выбор! Я не выбирал между Пюигом и Алжиром! Я предоставил всему идти своим ходом! Но разве выбор возможен? Да Пюиг. Часто? Часто. Да, и Капатас тоже. На закате жизни. Господи, в которого я не верю, как же надо жить? Жить так, как живет Пауло? Пауло живет со смаком. Пауло, со своей смазливой мордашкой шофера такси, счастлив, но все мечтает о бистро на улице Берт, где он несколько раз встречал — т-сс! молчок! — самого Жо Атиа! Великого Жо Атиа! Того, кого я частенько прикладывал в 421-м! Если вы не знаете, кто такой Жо Атиа, — что ж, пойдите посмотреть на него у Плюмо! Колокола звонят не только на колокольнях. Несмотря на раннее время, Пауло заказывает себе уже третий аперитив. Желудок да руль! Никаких комплексов. И никаких вопросов. Не считая вопросов, связанных с моторами. Случается ли, что тень проходит по лицу Пауло? Только не думайте, что это с ним бывает из-за войны! Бойня у стен аббатства произвела на него не большее впечатление, чем само аббатство! В лучшем случае он обратил внимание на отца Лао, который для кого отец, для кого брат, для кого офицер! И физиономия у него такая, как будто он спит в подвале вместе со своими мумиями! За пределами парижской заставы Сент-Уан живут одни дикари. Подумать только — «Лао»! Что портит ему настроение, так это вентилятор. Вот сволочь! Ремень порвался? Да ведь он сменил его только три дня назад! Контакты? Придется сантиметр за сантиметром перебрать всю электропроводку! Да уж, голова у Пауло — целый завод! Эх, и счастливчики эти офицеры! Им думать не о чем! Скорее бы уж Берлин и всеобщая демобилизация!