Гэбриель Конрой (сборник)

Все эти люди были не в себе, сознание их помутилось, но одна женщина, как видно, вовсе лишилась рассудка. Она держала небольшое одеяло, сложенное так, словно в нем был укутан младенец (ребенок умер у нее на руках несколько дней тому назад), и баюкала сверток с трогательной верой в свою странную выдумку. Еще прискорбнее было то, что ее бред не пробуждал в окружающих ни малейшего отклика, ни раздражения, ни сочувствия; они просто его не замечали. Когда через несколько минут женщина попросила не шуметь, чтобы не разбудить ребенка, они устремили на нее равнодушные взоры. Только рыжеволосый мужчина, жевавший клок бизоньей шкуры, злобно ощерился на несчастную, но тут же позабыл о ней и снова погрузился в жвачку.

Вестник немного помедлил, скорее для того, чтобы собраться с силами, нежели выжидая внимания своих беспокойных слушателей. Потом произнес одно-единственное слово:

— Ничего!

— Ничего? — Они откликнулись в один голос, но с разной интонацией, отражавшей особенности темперамента каждого: один свирепо, другой угрюмо, третий тупо, четвертый безнадежно. Женщина, баюкающая свернутое одеяло, рассмеялась и прошептала несуществующему ребенку:

— Он сказал: ничего!

— Да, ничего, — повторил вестник. — Вчерашний снегопад опять занес дорогу. Сигнальный огонь на холме погас; кончилось горючее. Я повесил объявление у водораздела… Еще раз замечу, Дамфи, и я прошибу твою мерзкую башку.

Дело в том, что женщина с младенцем попыталась подобраться поближе, и рыжеволосый мужчина грубо оттолкнул ее и ударил; он был ее мужем и таков был, очевидно, обычай их семейной жизни. Женщина словно не заметила ни мужнего гнева, ни колотушек — равнодушие, с каким эти люди принимали оскорбления и удары, было устрашающим — и, подползши к вестнику, спросила с надеждой в голосе:

— Значит, завтра?

Выражение на лице молодого человека смягчилось, и он ответил ей, как отвечал уже восемь дней подряд:

— Завтра наверняка.

Она отползла прочь, бережно придерживая свой сверток, и исчезла в пещере.

— Сдается мне, что от тебя мало толку. Сдается мне, что ты ни гроша не стоишь, — заявила скрипучим голосом одна из женщин, уставившись на вестника. — Почему никто из вас сам не пойдет на разведку? Почему вы доверяете свою жизнь и жизнь ваших жен этому Эшли?

Голос женщины становился громче и громче, пока не перешел в рев. Генри Конрой, истерический юноша, сидевший рядом с ней, поднял дикий испуганный взгляд и, словно опасаясь, как бы его не втянули в ссору, поспешил ретироваться по примеру миссис Дамфи.

Эшли пожал плечами и возразил, обращаясь не столько к говорившей, сколько к группе в целом:

— Спасение — только в одном… И для меня и для вас… И вы это отлично знаете. Оставаться здесь — верная гибель. Надо идти вперед, чего бы это ни стоило.

Он поднялся и медленно зашагал прочь, туда, где в нескольких десятках метров вверх по каньону возвышался еще один снежный холмик. Вскоре он исчез из виду.

Только он ушел, сидевшие кружком сварливо загомонили:

— Отправился к старому доктору и к девчонке. На нас ему наплевать.

— От этих двоих нужно избавиться.

— Да, от сумасшедшего доктора и от Эшли.

— Чужаки, — и тот и другой.

— С них все и пошло!

— Только подобрали его, и сразу не стало удачи.

— Но ведь капитан сам позвал старого доктора в Суитуотере и взял его в долю, а Эшли внес свой пай продовольствием.

Это сказал Маккормик. Где-то в глубинах его ослабшего сознания еще брезжило чувство справедливости. Голод не притупил его разума до конца. Кроме того, он с нежностью вспоминал о вкусной еде, внесенной Эшли в общий котел.

— Ну и что с того? — вскричала миссис Брэкет. — Разве не от него все наши беды? Мой муж — в могиле, а этот чужак, этот хорек здравствует, как ни в чем не бывало.

Хотя голос ее звучал по-мужски, логика была чисто женской. И все же в атмосфере глубокого физического и умственного упадка, в том сумраке, который предшествует смерти от истощения и голода, такого рода логика часто бывает притягательной. Все они поддались ей и излили свои высокие чувства в едином аккорде: «Будь он проклят!»

— Что же с ним сделать?

— Будь я мужчиной, я сказала бы.

— Прирезать.

— Убить и… — Конец фразы миссис Брэкет произнесла шепотом, обращаясь исключительно к мистеру Дамфи; и другие так его и не услышали. Эти же двое продолжали беседовать между собой, доверительно качая головами, как два непарных, но равно мерзких на вид китайских болванчика.

— Поглядите, сколько у него сил, а ведь он непривычен к труду, как мы с вами, — сказал Дамфи. — Ручаюсь, у него что-нибудь да имеется.

— Что именно?

— Имеется что покушать! — Буквами не передать силу выражения, вложенную в последнее слово. — Пойдем-ка за ним.

— И убьем его, — внесла свое предложение добросердечная миссис Брэкет.

Охваченные энтузиазмом, все поднялись на ноги, проковыляли несколько шагов и тут же повалились на снег. Но и тогда у них не нашлось капли самоуважения, чтобы устыдиться своего неудавшегося замысла. Дамфи один поплелся дальше.

— Что это был за сон, который ты начал рассказывать? — спросил мистер Маккормик. Он устроился в снегу поудобнее, позабыв, как видно, начисто о том, что собирался делать минуту назад.

— Про обед в Сент-Джо? — откликнулся тот, к кому он обратился с вопросом. Этот человек был наделен гастрономической фантазией, которая стала для его сотоварищей источником блаженства и муки одновременно.

— Да, да!

Все пододвинулись к рассказчику, и даже отошедший было Дамфи застыл на месте.

— Так вот, — сказал мистер Марч, — на первое подали бифштекс с луком. Огромный бифштекс, сочный-пресочный; он просто плавал в луковой подливке. — У слушателей потекли слюнки, а мистер Марч с инстинктом прирожденного рассказчика, словно запамятовал только что сказанное, повторил снова: -…просто плавал в луковой подливке. Потом подали печеную картошку.

— В тот раз ты сказал жареную. С нее капал жир, — прервала его миссис Брэкет.

— Кто захотел жареную, тому дали жареную. Но печеная сытнее, она с кожурой. Потом подали колбасу и кофе. А под конец — блинчики.

При этом волшебном слове слушатели захохотали, быть может, не достаточно весело, но зато дружно и с готовностью.

— Давай дальше!

— Под конец подали блинчики!

— Ты уже сказал об этом, — прорычала миссис Брэкет, впадая в неистовство. — Дальше давай, будь ты проклят!

Творец лукулловского пиршества почувствовал надвигающуюся опасность и огляделся, ища Дамфи. Но того и след простыл.

2. ВНУТРИ

Жилище, в которое спустился Эшли, было ниже уровня снежного покрова, наподобие гренландского «иглу». Стало оно таким не по замыслу своих строителей, но волей обстоятельств. Снег, падая день за днем, все сильнее заносил вход в хижину, все плотнее оседал белой лесенкой на ее стенах; а сил у обитателей домика становилось все меньше, пока наконец они не оставили для связи с внешним миром только узкое отверстие наружу. Воздух в хижине был спертым, удушающим, но зато здесь было тепло; холод для истощенного организма страшнее тьмы и духоты.

Огонь, тлевший в печурке, бросал на стены слабый отблеск. В полутьме на полу можно было различить четыре фигуры: возле огня лежали молодая девушка и ребенок трех или четырех лет, покрытые одним одеялом; ближе к двери двое мужчин — каждый сам по себе. Всех четырех легко можно было счесть за мертвецов — столь глубокой была их дремота.

Наверное, подобные опасения возникли и у Эшли; помедлив у входа, он молча подошел к девушке, опустился на колени и коснулся рукой ее лица. Прикосновение было легким, но прервало ее забытье. Не знаю, что за магнетизм таился в пальцах молодого человека, но девушка села, схватила его за руку и, еще не раскрыв глаза, промолвила:

— Филип!

— Тише, Грейс! — Он поднес ее руку в губам, поцеловал, потом предостерегающе кивнул в сторону спящих. — Не так громко. Я должен тебе многое сказать.