Глаза Клеопатры

Единственным светлым пятном во всей этой кошмарной поездке стала Дуся — женщина, которая убирала в коттеджах и готовила еду. Никита сразу ее оценил и пригласил к себе в Москву. Она чуть не упала, когда он назвал ей сумму ежемесячного жалованья. В Тарусе у нее остались муж-алкоголик и дети-оболтусы. Конечно, она согласилась. На Никиту смотрела как на божество, а он всерьез уверял, что она стоит своего веса в золоте.

Кстати, это выражение он подцепил у своего настоящего партнера, итальянца из фирмы «Оливетти», которого однажды принимал в Москве у себя дома. Когда пришла пора прощаться, воспитанный итальянец поблагодарил Дусю за вкусный ужин и сказал, что в Италии ей платили бы именно столько, сколько она весит, в золоте. Никита перевел.

— Да что вы! — всплеснула руками Дуся. — Я ж по-вашему ни слова… Ни — куда пойти, ни — чего купить…

— У нас нанимают женщин из Северной Африки, — объяснил итальянец. — Они тоже ни слова не знают по-итальянски. Но за ними еще глаз да глаз нужен, и готовить они не умеют. Не то что как вы, вообще не умеют. Их еще учить приходится. И такой чистоты от них не добьешься. Так что вы подумайте над моим предложением.

Дуся смутилась, покраснела и сказала, что лучше уж она останется в Москве с Никитой Игоревичем.

Она была отличной поварихой и идеальной хозяйкой. Честная до неприличия, она после каждого похода за покупками норовила вернуть Никите сдачу до копейки, хотя он понятия не имел, что ему делать с этой мелочью.

— Оставьте себе, Дуся, — говорил он.

— Красть?! — ужасалась Дуся. — Господь с вами, Никита Игоревич, что вы такое говорите!

Она относилась к нему по-матерински. Жалела, что он так много работает, вскакивала среди ночи, если он возвращался домой поздно, готовила на скорую руку «что-нибудь вкусненькое». Никаких полуфабрикатов и «разогрева вчерашнего» Дуся не признавала, каждый вечер его ждал дома полноценный свежеприготовленный ужин.

— Повезло тебе, — сказала Нина, выслушав рассказ о домработнице Дусе, и снова принялась составлять посуду на поднос. Никита попытался ей помешать. — Дай хоть на кухню унести.

— Потом. Я сам унесу. — Он увел ее в гостиную и усадил на диван. — Расскажи, как ты стала модельером. Как вообще становятся модельерами?

— Как «вообще», не знаю. У меня это от мамы. Она была прекрасной портнихой и меня научила шить.

— Ах да, швейный техникум… Но ведь уметь шить — это не то же самое, что быть модельером?

— Швейный техникум тут ни при чем, — нахмурилась Нина. — Но ты прав, быть портнихой — это одно, а модельером — совсем другое. Я научилась шить, а потом мне в голову стали приходить фасоны. Это невозможно объяснить… Я думала, мужчины не любят говорить о тряпках, — смешалась она.

— Мы говорим не о тряпках, — возразил Никита. — Мы говорим о тебе. Мне все интересно. Ну пожалуйста, расскажи, как вы с ней жили. Что с ней случилось?

— Он споил ее. Болярин, — пояснила Нина. — Я тогда была маленькой, ничего не понимала, но я видела, как он наливал ей водку. Рюмку за рюмкой. Ему нужен был секс, вот он ее и спаивал. Это я потом догадалась. А она уже не могла остановиться. Московская жизнь не пошла ей на пользу. Писательские жены не приняли ее в свою компанию. Они быстро прознали, что она хорошо шьет, и стали у нее одеваться. Но при этом смотрели на нее как на прислугу. Конечно, ей было одиноко.

Тут подбежал Кузя и вспрыгнул к Нине на колени, словно чувствуя, что ей грустно.

— У вас с ним прямо телепатия, — улыбнулся Никита.

— А ты не шути. Может, и телепатия.

— Ладно, расскажи, на что вы жили? — тихо спросил Никита. — Ты же говоришь, он отселил вас в коммуналку. И алиментов не платил.

— Все верно. Мама не потеряла своих заказчиц, когда мы переехали в коммуналку. Мы жили бы совсем неплохо, если бы она не пила.

— Но она пила.

— Все больше и больше, — вздохнула Нина. — Мне пришлось ей помогать. Годам к двенадцати-тринадцати я уже вовсю кроила и шила за нее.

— Ни фига себе! — присвистнул Никита. — Тебе же надо было в школу ходить!

— Я ходила в школу, а после школы спешила домой. Маму надо было подготовить к приходу заказчиц. Мы специально назначали примерки на те часы, когда я была дома. Они же не знали, что это я шью. Кто из них стал бы иметь дело со мной?

У Никиты голова шла кругом.

— А когда же ты уроки делала?

— Я старалась все, что можно, успеть в школе. На переменах или прямо на уроке. Ну а что не успевала, доделывала дома.

— После шитья?

— После шитья. Мне надо было хорошо учиться, чтоб маму в школу не вызвали.

— Но все равно бывали же родительские собрания, — напомнил он. — Она не ходила?

— Нет, не ходила. Я говорила, что мама болеет, а папы у меня нет. И то и другое было правдой. Я видела, как она уходит, буквально тает на глазах.

— Нет, постой… — Никите нужно было задать столько вопросов, что он не знал, с чего начать. — А как вы пережили антиалкогольную кампанию?

— Так это когда было! — воскликнула Нина. — Мама тогда еще сама ходила, а я была маленькая, мне все равно не продали бы. Хуже стало потом, когда она совсем перестала выходить из дому.

— Ты покупала ей водку. — Это был не вопрос, а утверждение.

— Да, покупала. А что мне было делать? Покупала, припрятывала на утро — опохмелиться. Что ты на меня так смотришь? Ты хоть представляешь, какая это боль?

— Представляю, — буркнул Никита. Он пытался представить себе другое: как жила, как выживала эта девочка, оставшись один на один с матерью-алкоголичкой. — Кто покупал тебе одежду? Школьную форму?

— Да это не самое главное, — отмахнулась Нина. — Ну, сперва мама покупала, потом я сама… кое-что себе перешивала.

— Шубу? Обувь?

— Я донашивала мамино. Говорю же, она совсем перестала выходить из дому. Болела все больше. Клиентуру растеряла. У нее постепенно все отказало: глаза, почки, печень…

Никите не хотелось жалеть ее маму.

— Значит, ты не ходила на школьные вечеринки, у тебя не было мальчиков…

— Знаешь, — тонкие ноздри Нины презрительно раздулись и алмазный взгляд блеснул, — если бы это была самая большая моя потеря… Обошлась я без вечеринок и, как видишь, ничего, жива. А мальчики?.. Знаешь, в том возрасте это такие… — она долго подыскивала необидное слово — …дети! Мне не о чем было с ними разговаривать. Мы были из разных миров. Инопланетяне.

— И чем же вы питались, когда она растеряла клиентуру?

— Мне пришлось пойти в вечернюю школу. Я себе работу нашла… в ателье недалеко от дома. Платили гроши, но все лучше, чем ничего. И потом, я научилась вязать шали. Связала Элеоноре Ильиничне, Тамариной маме, а у нее подруг много, все захотели себе такую же. Шаль можно без примерки, им было все равно, сколько мне лет. А из остатков шерсти… я остатки всегда отдавала, но многие не брали, особенно если оставалось мало, и Элеонора Ильинична приносила мне их назад. Я вязала себе из них меланжевые свитера.

А еще она зашивала деньги в трусы, чтобы мать не украла, делала из старых джинсов новые — варила в синьке, а потом замачивала в густом крахмале, — утепляла плащевую куртку ватином, бегала «до белых мух» в кедах под названием «кимры», купленных в «Детском мире», покупала старушечьи фетровые боты и сетовала, что нет ее размера, приходилось поддевать толстый носок… И если бы все ее трудности и заботы сводились только к этому, она могла бы считать себя счастливой.

Нина все больше хмурилась. Никита ничего не понимал, а она не знала, как ему объяснить. Все свое отрочество она прожила наперегонки со временем. Ей надо было успеть раньше, чем время ее настигнет.

Что она могла ему сказать? Как растолковать? Рассказать про пьяные слезы, про невыносимые, бесстыдные приступы покаяния, про лживые обещания «завязать»? Она привыкла, что мать пьет, и ей было легче, когда мать просто пила, не травила ей душу слезами, жалобами и пустыми посулами.

Сам того не замечая, Никита все сильнее стискивал ей руку. Она, не замечая, терпела.