Три жизни Жюля Верна

В этом окружении молодого Верна нет ни одного значительного имени, нет инженеров, ученых или путешественников, как могли бы ожидать биографы. Медленно, очень медленно расширялся кругозор молодого Жюля Верна. Переход от крохотного мирка острова Фейдо и бретонского Нанта к Парижу был для него потрясением: ветер эпохи был слишком суров, к нему нужно было еще привыкнуть. И Жюль Верн, прежде чем охватить своим взглядом Францию и другие страны, стал всего-навсего гражданином маленькой литературной республики Монмартрского холма, отгородившейся от политической жизни Франции. Обитатели ее были типичной парижской богемой — веселой, немного поверхностной, узкой в своей дилетантской разносторонности. И для всех этих молодых людей центром интересов был театр.

«Сломанные соломинки» выдержали двенадцать представлений, что друзья Верна сочли несомненным успехом, родные в Нанте гордились славой своего Жюля, но Пьер Берн был слегка шокирован легкомыслием комедии и ее типично французским юмором, который он не считал вполне приличным. Он не хотел бы, чтобы его консервативные друзья, поклонники классицизма, познакомились с произведением его сына. Впрочем, он надеялся, что юная слава Жюля не достигнет Нанта.

Однако первый успех Жюля Верна, бывший для Парижа никем не замеченным эпизодом, для его родного города стал событием. Его эфемерной славы хватило на то, чтобы заполнить весь Нант.

Когда Жюль приехал домой «на каникулы», — хотя, казалось бы, его каникулярное время давно истекло, — толпы обывателей ходили за ним, а его товарищи по Малой семинарии и лицею гордились знакомством с «парижским писателем». И, как достойное, само собою разумеющееся завершение торжества, в старом театре на площади Граслен состоялось представление «Сломанных соломинок».

7 ноября 1850 года на премьере присутствовал «весь Нант». Старинное здание с коринфской колоннадой и статуями восьми муз на фасаде, знакомое Жюлю с детства, было переполнено. И раньше чем упал занавес и молодой автор прошел к выходу между фигурами Корнеля и Мольера, украшающими вестибюль, он стал — пусть ненадолго! — гордостью и достопримечательностью города.

До сих пор Нант славился тремя знаменитыми уроженцами: Жаком Кассар — смелым моряком, Жилем де Ааваль — легендарным убийцей, прозванным Синей Бородой, и маршалом Камброн, ставшим бессмертным из-за фразы: «Гвардия умирает, но не сдается», — фразы, никогда не сказанной, так как на поле Ватерлоо на предложение сдаться храбрый маршал предпочел ответить гораздо менее литературно и куда более энергично. Теперь к этим трем прославленным именам прибавилось четвертое: Жюль Верн.

Вся эта шумная слава была очень неверной, но вряд ли молодой писатель сознавал это. Было лишь одно обстоятельство, которого Жюль Верн не мог не заметить: до сих пор успех не принес ему ни одного франка.

Когда Жюль решил, что срок «каникул» истек, он вернулся в Париж, вместо того чтобы немедленно же принять участие в работе сильно расширившейся конторы на Кэ Жан Бар. Холодная непреклонность отца здесь столкнулась с чисто бретонским упрямством сына. Вероятно, никакого объяснения не последовало: Пьер Берн счел возможным сделать еще одну уступку сыну, Жюль Верн предпочел отделаться любимой поговоркой: «О делах — завтра».

По приезде в Париж молодой драматург водворился в своей старой комнате у хозяйки мадам Мартен. По молчаливому уговору его рента в 75 франков в месяц продолжала ему высылаться. Этого было мало, но казалось достаточным для человека, который решил завоевать Париж…

За зиму были закончены две новые пьесы: «ученые», которую сам Берн называл «комедией наблюдений», и водевиль «Кто смеется надо мной?». Обе были показаны Дюма и заслужили его снисходительное одобрение. Но ставить их на сцене Исторического театра? Увы, это было невозможно: театр этот уже не существовал, он закрылся, унеся остатки состояния Дюма. Правда, у «великого Александра» оставались еще романы, но примирение с Маке, недавно состоявшееся, видимо, не казалось великому организатору литературы прочным: в конце концов должен же наступить день, когда Маке захочет ставить на своих произведениях свое собственное имя! Но пока этот момент не наступил, «Монте-Кристо» спешил использовать Маке для окончания «мемуаров Дюма», хотя понимал, что этого не хватит даже Для уплаты процентов по долгам…

Стареющий писатель, уже не такой блестящий, громкий, жизнерадостный, но, пожалуй, еще более хвастливый, посоветовал своему молодому другу отнести свои пьесы в театр Жимназ.

Театр Жимназ не заинтересовался творчеством молодого драматурга, но Жюль Верн был упорен и не так легко терял равновесие. Вместе с Мишелем Kappe он приступил к новой работе — оперетте «Жмурки». Музыку к ней писал Аристид Иньяр.

Новый отказ, столь же вежливый, почти совпал с письмом из Нанта. Пьер Верн считал, что год, прошедший с последнего экзамена, — срок достаточный для отдыха. Он писал о Нанте, о домашних новостях, но между строк Жюль прочел ультиматум, который припирал его к стене.

На что мог надеяться литературный новичок в этом новом Париже, где литература с каждым днем отходила на второй план, и где все реже упоминалось слово «республика», и все чаще президент Луи Бонапарт именовался принцем Наполеоном? Ведь до сих пор Жюль Верн был всего лишь автором одноактной комедии, поставленной уже не существующим театром, приписанной в Париже младшему Дюма и не принесшей ему ни одного су. А в Нанте его ждал просторный дом, любящая семья, старые друзья. В памяти всплывали рощи и луга Шантеней, быстрые струи Луары, омывающие остров Фейдо, магнолии набережной де ля Фосс, старые дома, корабли, детство…

«Судьба меня приковала к Парижу, — писал Жюль Верн в ответном письме. — Впоследствии я смогу стать хорошим литератором, но никогда не сделаюсь ничем, кроме плохого адвоката… Единственная карьера, которая меня увлекает и к которой стремлюсь: литература».

Новое письмо из Нанта не было неожиданным. В нем Пьер Верн выражал свою любовь и понимание и соглашался с тем, что его сын должен иметь свою собственную судьбу и… собственные доходы.

Итак, выбор был сделан. Двадцатитрехлетний писатель, не имеющий ни одного напечатанного произведения, остался наедине с огромным городом и со всем светом.

Но это совсем не было переходом в следующий литературный класс, где литература, ради которой он жил, должна была стать средством для поддержания существования. Наоборот, он на второй год оставался в том же, — назовем его приготовительным, — классе, и у него не было уверенности, что он не останется в нем и на третий и на четвертый год…

Что же мог он придумать для того, чтобы просуществовать в Париже до тех пор, пока литература не начнет приносить ему не только славу, но и деньги? И что, в сущности говоря, он умел делать? Правда, он был лиценциатом прав, но он слишком пренебрегал в свое время конторой отца, и поэтому вряд ли мог найти практическое применение своему диплому. А что могли дать ему его знание театра, а тем более литература?…

Молодой Верн начал свою первую самостоятельную службу сверхштатным писцом в конторе некоего Гимара. Он должен был являться в нее в семь утра и покидать ее лишь в девять вечера. Вдобавок контора помещалась вблизи Биржи, на правом берегу Сены, и Жюлю приходилось каждое утро и каждый вечер пересекать почти весь Париж — то в часы рассвета, то в ореоле газовых фонарей.

Вознаграждение сверхштатного писца равнялось шестистам франков в год и по закону не могло быть увеличено в ближайшие восемнадцать месяцев.

Шестьсот франков в год — пятьдесят франков в месяц! Это составляло всего лишь две трети его студенческой ренты, которой не всегда хватало даже на обед. Но и это было бы пустяками, и не для того Жюль переменил судьбу компаньона конторы Верн и Верн в Нанте на положение скромного писца в Париже, чтобы жаловаться на лишения. Самое худшее состояло в том, что на литературу, ради которой он отказался от тихого довольства провинциального адвоката, уже не хватало времени! И очень скоро Жюль отказался от своей скромной службы, променяв ее на нищету интеллигентного пролетария.