Повесть о детстве

Сёма спрятал «железу» в карман, посмотрел на разгорячённого Пейсю и впервые за долгие годы дружбы притянул его к себе и обнял:

— Будь здоров, Пейся!

— Будь здоров, Сёма,— тихо ответил Пейся и опустил глаза.— Иди прощайся с ней! Я ничего не вижу...

...Через час проснулись в домах люди. С шумом отворялись ставни, падали, сбивая со стен штукатурку, тяжёлые прогоны — новый день пришёл в местечко. Сёма был уже далеко. На высокой арбе трясся курьер комиссара. Он лежал, подложив котомку под голову, и смотрел на далёкое серое небо. Медленно плыли за ним стаи густых темиых туч — одпн опи, поднявшись с рассветом, провожали на станцию Сёму.

В ПУТЬ!..

Спрыгнув с арбы, Сёма побежал на станцию. Жажда деятельности охватила его; чувство полной свободы, впервые пришедшее к нему, жгло и радовало. Бабушка, дом, Шера — все это осталось позади, и об этом не хотел и не мог думать Сёма. Сейчас было одно — ехать! Он чувствовал себя бывалым человеком. Здесь уж никто не смотрел на Сёму, никто не беспокоился о нем и никто не заметил прихода нового пассажира. Как и сотни других людей, суетящихся, ищущих кипяток, кого-то зовущих пронзительным свистом, он бестолково бегал по маленькому перрону, перескакивая через тела спящих и больных, расталкивал локтями себе дорогу и вместе с каким-то удалым парнем в чёрных, как у Полянки, клешах неистово кричал:

-— Где эшалон? На какую путь эшалон?

Спрашивать было не у кого. В воздухе стоял тяжёлый запах болезней, людского пота, голода и войны. Люди в измятых, за-

лежанных шинелях, в кожанках, с винтовками, прыгающими за плечами, продавив узенькую дверь, вывалились на станцию. Какая-то женщина тут ate, па земле, кормила грудью ребёнка и смотрела на толпу спокойными, уже привыкшими ко всему глазами. Люди толкали злыми ногами её узлы, перепрыгивали через неё, ругались, а опа всё сидела с ребёнком иа руках — одна тихая, одна неторопливая, а моягет быть, забытая или уставшая от сумасшедшего бега.

Сёма тоже побежал. На него падали люди. Его сжали со всех сторон, и он закричал, потому что было и больно, и страшно, и, главное, непопятно, что к чему и зачем. Но крик его никто не услышал, ни одпу живую душу ие встревожил Сёмип голос — все неслись, и Сёма нёсся со всеми. Он свалился с перропа и побежал, спотыкаясь, перескакивая через рельсы с пути па путь. Какой-то сбивающий с пог рёв раздался рядом: навстречу нёсся паровоз, пыхтящий, фыркающий, обдающий жаром и искрами. Толпа метнулась вправо, и Сёма вместе с ней; он уже не жил самостоятельно, не имел своих особых желапий. Он был в толпе, несмеющий, беспомощпый, отдавшийся ей. Кто-то подтолкнул Сёму пинком ноги, и оп повторил это двюкепие, толкнув бежавшего впереди,— человек лежал иа человеке, нельзя было поднять руки, нельзя было сделать что-то для себя. Котомка давила и жгла спину. Не было ни мыслей, ни желаний,— казалось, эти минуты Сёма не жил, а только двигался.

Уже упали густые сумерки, замелькали унылые, сносимые ветром огоньки на путях...

Огромный солдат в коротенькой шипели, с трудом повернув голову, плечом откипул от себя Сёму и выругался: «Чего ты повис на мне, дура!» И Сёма, шатаясь и уясе ие надеясь ни на что, покатился дальше. Какой-то безнадёжный и не кончающийся испуг, который бывает только на железной дороге в такие минуты, сжал Сёму. Он уже ничего не хотел — ни пакета, ни поручений, лишь бы оставили, бросили его, и он бы стал счастливым, как та неторопливая женщина.

В это время какая-то сила вповь метнулась в толпу. Сотни людей вокруг Сёмы, как и оп, пе видели ничего, но, вероятно, в первых рядах был кто-то видящий, и его тревоги передавались всем. Он бежал, расставив руки, и толпа, не видя, угадала, что пришёл эшелон. На пути остановился длинный красный состав, и толпа ударилась о его стены и полезла куда-то вверх. Кричали рядом, кричали позади, кричали вокруг. Вагоны были закрыты, и толпа билась об их стены и откатывалась назад, как большая чёрная волна. Накопец отодвинули тяжёлые двери, и люди начали лезть, карабкаясь, цепляясь, падая, путая свои и чужие

руки. Поп вагона был высок, не было ни лестниц, ни поручней. Сома схватился за чей-то ремень и полез, не зная куда.

Очнулся он ночью и, открыв глаза, ничего не увидел. Только совсем близко под ним, у его уха, стучали колёса, и казалось, что вагон шатается из стороны в сторону. Кто-то храпящий тяжёлым и пыхтящим храпом, обняв его, положил тяжёлую ногу на его ногу, и чужое тёплое дыхание стелилось по его щеке. Сёма боялся пошевельнуться. Постепепно глаза привыкли к темноте, и он увидел на полу спящих солдат, мокрых, что-то бормочущих во сне, присвистывающих и стонущих. Человек рядом продолжал спать, его дыхание становилось горячим, от него несло пережжённой махоркой, потом, карболкой и ещё чем-то очень острым и дурпьтм. Неожиданно поезд остановился, как будто он ударился во что-то. Какие-то люди опять лезли в вагон, но солдат, лежавший у дверей, сбрасывал их странным и, видимо, привычным ударом сапога.

Свет проник в узкие щели, и пассажиры начали просыпаться. Они шумно зевали, потягиваясь, и Сёма, оглянувшись, увидел, что в вагоне нет никаких полок, никакого окна — один пол! «Верхняя полка,— насмешливо повторил он слова бабушки,— И чего она только не выдумает!» Подняв руки, Сёма почувствовал отчаянную боль во всём теле, особенно в ногах. «Что было вчера? — начал вспоминать он, и ему не верилось, что это чудовищно страшное улсе прошло.— А обратно? — с тревогой подумал Сёма.— Опять то же самое?»

Вдруг руки его задрожали: они раньше, чем он, вспомнили и начали искать. Нет, пакет был на месте. Промокший и, наверно, измятый, он влип в тело, и на коже Сёма нащупал прямой четырёхугольный след.

— Кашины скоро? — спросил он у соседа.

— Сейчас будут и Кашины! — добродушно ответил сосед, радуясь, что он наконец сможет вытянуть ноги и лечь свободней.

Сёма поднялся и, шатаясь, добрёл до двери. Солдат, вышибавший всех, с улыбкой посторонился. Поезд замедлил ход. Сёма принялся отодвигать тугую непромасленную дверь, но она не подчинялась ему. Солдат встал, ударом нога толкнул дверь, и Сёма увидел дневной свет, дома, людей. Он подтянул котомку и, заткнув за пояс полы шинели, прыгнул на землю. Опять вокруг началась сумасшедшая суета, и люди ринулись к вагонам. Сёма издали снисходительно, даже с любопытством посмотрел на них и медленно прошёл через станцию на улицу. Он уже всё простил и забыл, и теперь опять был пакет, и встреча с отцом, и незнакомое место — всё, ради чего стоило бежать, падать и подниматься вновь.

...К начальнику укреплённого района его привели. Красноармеец доложил о задержания, п начальник, пожилой человек с залезающими в рот рыжеватыми усами, испытующе взглянул на Сёму. Сёма смутился и, подойдя ближе, заговорил штатским детским языком:

— Я его попросил показать, а оп задержал меня. Мало я намучился в дороге! А он меня схватил!..

— Садитесь,— улыбнулся начальник, расправил усы и, как кролик, смешно покрутил носом.— Я слушаю!

— Пакет,— уже спокойно сообщил Сёма,— от товарища Березняка.— Он отвернулся к окну и принялся извлекать из-под рубашки комиссарский пакет.

Пакет был измят и, главное, мокр: от пего пахло Сёмой, бабушкой, но только по комиссаром. Сёма опять смутился и принялся дуть па конверт.

— Ну, давайте! Что вы там? — удивился начальник.

— Горячий,— сконфуженно улыбнулся Сёма, протягивая письмо Трофима.

— Остынет! — успокоил его начальник и, небрежно разорвав конверт, принялся читать.

Читая, он делал катше-то пометки в книжке, потом начал что-то чертить по карто плоским жёлтым карандашом, похожим на утиный нос.

— А, вы ещё здесь,— вспомнил про Сёму начальник.— Это хорошо! Вот ответ.— Он быстро набросал что-то на маленьком листке и протянул Сёме запечатанный конверт.— Прошу, товарищ! — Начальник опять посмотрел па курьера и смешно задёргал носом.— Сколько лет?

— Пятнадцать.

— Достаточно! — отрывисто сказал он и улыбнулся.— У вас ещё что-нибудь?