Повесть о детстве

Матрос сидел на низеньком камне и задумчиво вертел в руках бескозырку с цветной лентой. Сёма подошёл и молча стал подле него. Полянка не заметил его прихода. Сёма смотрел на матроса, на его порванные смешные «лаки» и думал: кто этот человек и почему он так мил ему? И почему стыдно в этом признаться мужчине, почему всегда так неловко говорить хорошие слова человеку?.. Вот завтра опять будет утро и день, и кто крикнет ему или Пейсе — «шлюпочки»? Кто пойдёт с ними?.. Какая-то большая, томящая душу нежность охватила Сёму, ему захотелось погладить обросшее лицо Полянки, прижаться своей щекой к его щеке и сказать ему что-нибудь необыкновенно при-

ятное, чтобы матрос сразу догадался, что Сёма любит его. И ещё какие-то мысли пришли ему на ум, и было как-то тоскливо и радостно сразу, и было приятно сознавать, что на свете в одно время живёт так много хороших людей.

Но сказать всё это Сёма постеснялся... Матрос сидел на камне с винтовкой за плечами, в чёрной куртке с широким поясом, и тяжёлый кольт лежал на его коленях.

Сёма прикоснулся рукой к тёплому затылку Полянки и глубоко вздохнул.

— Ты, Сёма? — обрадовался матрос и, подвинувшись, уступил ему часть камня.— Садись, шлюпочка, посидим рядышком на прощанье! — Он положил руку на плечо Сёмы и крепко прижал его к себе.— Маленький ты ещё, Сёма,— ласково сказал он,— во флот не подойдёшь!

Сёма молчал.

— Что ж получается, Сёма? — заговорил опять матрос.—> Получается, что расстаёмся. И нет больше нашего отряда молодёжи! Уходит на фронт Антон, и я, старый чёрт, тоже на фронт иду, Сёма. Не в моём духе на камне сидеть. Смотрю я в твои глаза, Сёма, дюже ты мне по сердцу пришёлся, и жалею, что не вижу своего братишку меньшего. Тоже, наверно, такой герой! — Матрос помолчал, поправил ремень на плече и, вытащив большой, похожий на косынку платок, кашлянул в него и вытер губы.— Но ты пе думай, хороший мой, что отряду нашему конец. Ему, брат, расти и расти. И когда-нибудь, Сёма, ты старый будешь, а я себя потеряю сам не знаю где, вспомнишь ты, как приезжал в местечко матрос и хотелось ему сколотить отряд — и не вышло, потому что дела йеотложные встретились... Храни ты мою бумагу, Сёма,— добавил тихо Полянка.— Будет у тебя когда-нибудь билет нашей партии, ты эту бумагу не выбрось, а в билет положи...

Сёма обнял колени матроса и прижался щекой к холодной рукоятке кольта.

— Сигнал нам,— сказал Полянка и осторожно приподнял Сёму.— Дай хоть поцелую тебя, шлюпочка.— Он вытер губы и, крепко поцеловав Сёму, вскочил на коня.

Конь зафыркал и встал на дыбы. Казалось, и ему не хотелось уходить со двора, но матрос крепко притянул поводья и стремглав вырвался из ворот. Сёма что есть силы побежал за ним. Мелькнула цветная лепточка, махпул бескозыркой Полянка, и вот уж ничего не видно — далеко по чужой дороге скачет матрос...

ОСЧЕКВАЛАП!

Теперь уж и минута была трудна в одиночестве. Из дому Сёму тянуло на улицу, с улицы — в дом, и нигде не находил он покоя. Всё ещё не верилось, казалось, что вот сейчас выйдет из-за угла Полянка и скажет:

«Шлюпочки! А не уехал я вовсе».

Но матрос не появлялся, покинул местечко Моисей, и даже Антон оставил их. Забегал Сёма во двор и подолгу смотрел на жёлтый рябой камень. Вот тут сидели они на прощание, и что-то хорошее говорил Полянка. Где он сейчас? Потом заходил Сёма в дом, в комнату, где часто собирались они, и, задумчивый, стоял у пыльной фисгармонии. Кто покажет, как собирается гроза? Кто покажет гром? Молчит ящик, и даже чёрные клавиши теперь не играют! И не был Антон первым другом Сёмы, виделись они редко, а всё-таки и его не хватает сердцу...

Куда пойдёшь? Даже Пейся приумолк, и только Шера, набравшись смелости, пыталась утешить Сёму. Стоило ему вспомнить матроса или Моисея, Шера торопливо заговаривала о своих делах, и он, забываясь, слушал её.

— Если у человека лёгкое ранение,— рассказывала она,— надо поскорее промыть ранку борной. А потом... Сёма, куда ты смотришь? Я тебе интересные вещи говорю, а ты засмотрелся на забор.

— Я печаяпно...— смущённо признавался Сёма.— А если, допустим, разболелся живот, что тогда? Или вдруг в горле шишка?

Шера растерянно разводила руками. Как раз этого она не знает. Наверно, глотают что-нибудь.

— «Глотают»! — насмешливо повторил Пейся.— И ты ещё её слушаешь. Ты думаешь, что она действительно что-нибудь знает. Один разговор. Выучила про борную и воображает!

— А ты и этого не знаешь! — возмущалась Шера.

— Я? — Пейся вскочил.— Я не знаю? Да я, может быть, больше вашего фельдшера понимаю и молчу. Если у человека сильный насморк, что делают? Ага, глаза раскрываешь! Кладут ему на ночь кошку в ноги. А если человек обжёгся? Выливают ему на рану бутылку чернил. А если зубы болят? Вешают на шею мешочек с горячей солью. Будь спокойна! Я только молчу.

— Пейся,— с восхищением воскликнул Сёма,— ты же доктор! А ну, посмотри на меня!

— Когда надо будет, посмотрю! — важно произнёс Пейся.— А пока вам скажу, что сегодня мне лично подадут лошадей.

— Зачем? — удивилась Шера.

— Я еду в Пятигорку с пакетом. И тебе, по секрету сообщу,— обратился он к Сёме,— тоже готовится такое дело.

— Когда? — в волнении вскочил Сёма.— Я сейчас же пойду к комиссару.

— Большой умница! — Пейся свысока посмотрел на друга.— Он мне между прочим сказал, а ты уже побежишь. Какой я буду вид иметь? Тебе никогда нельзя говорить секрет!

— Ну ладно, ладно...— успокоил его Сёма.— Скажи лучше, Шера, что у вас ещё нового в лазарете?

— Опять лазарет? — ужаснулся Пейся.— Нет, я лучше пойду. Надо посмотреть, чтоб кони были сьттые.

— А когда ты вернёшься? — с любопытством и завистью спросил Сёма.

— Сегодня же ночью. У меня всё так. Раз, два — и готово.

— И готово...— улыбнулся Сёма.— Была черепица — и нет!

Пейся нахмурился, поправил висящую на тонком ремне сумку и вышел из комнаты. Шера задумчиво стояла у окна. Был сумрачный осенний полдень. Сёма поднял крышку фисгармонии и с тоской посмотрел на клавиши:

— Если б я хоть как-пибудь умел играть! Хотя бы одним пальцем!..

— А ну иди сюда! — оборвала его Шера.— Иди скорее к окошку!

Сёма подбежал:

— Что такое? Пожар?

— Нет,— улыбнулась Шера.— Просто я хотела спросить. Видишь, вой идёт человек с сумкой. Кто оп такой?

— Где человек? — удивился Сёма, всматриваясь в окно.— Не вижу никакого человека.

— Ай, куда ты смотришь! — разозлилась Шера.— Смотри на забор.

— Спина,—смущённо проговорил Сёма,-— Как я могу узнать по спине, кто оп?.. А что, красивый?

— Да, Красиным,— засмеялась Шера,— на голове три рыжих волоса, а па копчике посо вот такая красная бульба!

— Зачем же оп тебе пужен с такой бульбой?

— Мне просто иптереспо.

— Что значит — просто? — педоверчиво переспросил Сёма и, вспомнив слова дедушки, строго добавил: — Шера, ты имеешь дело со мной!

— Хорошо,— спокойно согласилась Шера.— Этот человек заходил к нам и спрашивал про излишки для армии.

— Ну?

— И оп сказал, что надо вносить разные вещи, иначе будут

неприятности. Кто не вносит, допустим, фуфайки или брюки для красных, тот контрреволюция. И у него вот такой мандат, как простыня...

— Интересно,— задумался Сёма,— кто же зто может быть? Не Трофим?

— Что, я комиссара не знаю? — обиделась Шера.— Только этот, наверно, ещё выше его. Брови нахмурит, а бульба дрожит... Ты бы сам посмотрел. Ужас!

— Бульба? — повторил Сёма.— Кто же это у пас с бульбой?

Но, как назло, все люди с бульбами исчезли из его памяти,

и он не смог догадаться, о ком рассказывает Шера.

— Что я буду мучиться! — разозлился Сёма.— Лучше рассказывай про лазарет!

. Что ты пристал к моему лазарету? Сейчас там только двое больных, и я тебе уже раз пять про них говорила.

— Верно, говорила,— согласился Сёма и потёр лоб.— Идём гулять.

— Только до угла. Скоро придёт папа, а у меня не прибрано.