Весталка

И сейчас дверь мне отворила кухарка, за которой, однако, стояла сама тетя Надя, черноволосая с проседью, черноглазая низенькая женщина со щеками в сиренево-фиолетовых жилках, всегда добрая и как бы напуганная. Лицо ее и особенно щеки при виде меня сделались синими, глаза же выразили такой испуг, что я едва не оступилась с крыльца, не повернула назад. Немая сцена продолжительностью две секунды. Но тетя овладела собой, попыталась изобразить радость — она вообще-то была очень гостеприимная, — и вот оно, прежнее радушное удивление: нет, не сужу, не сужу — кто я ей, в конце концов? Даже не кровная родня.

— Ли-да?! Лидочка?! Ты?? Не узнала, прости... Уж не с фронта ли? Проходи, проходи.. Господи! Тебя ведь убитой считали. А мама-то не дождалась. Да, Лидочка, война, война.. А ты, оказывается, с ребенком.. Не знали.. — тетины щеки понемногу приобретали прежний сиреневый оттенок.

Я ступила в чистую, отмытую прихожую. Кухарка приняла у меня сына. Я сняла шинель. Вытереть сапоги мне дали большую чистую тряпицу. Тетя смотрела на меня, на то, как я протираю свои жалкие закоженелые сапоги, и, кажется, понимала все. Что я не могу снять сапог. Что чулки у меня — дыра на дыре. Когда я подняла голову, встряхнула волосы, в глазах тети увидела что-то похожее на слезы.

357

А дядя оказался дома. Он болел и предупредил, чтобы я к нему не подходила. Сидел в кресле, в переднем углу, в комнате, которую я помнила как столовую. Во дни дядиных и тетиных именин здесь накрывался громадный, человек на сорок, стол с пирогами, тортами, тетиной стряпней, обилием бутылок, и я помнила себя за ним маленькой, сидящей между отцом и матерью, среди знакомой и малознакомой родни, среди каких-то лысых и плешивых дяденек и пахнущих духами полных женщин в тугих завивках, складках, шелковых платьях. Мгновенным видением это мелькнуло передо мной вместе с мыслью, зачем я здесь, ненужная, жалкая дура..

— Ну что, Лидочка, вернулась? — спрашивал дядя даже без тени удивления на сановном удлиненном лице, всегда отдаленно напоминавшем мне мать, и, глядя на него, я словно впитывала эту дальнюю похожесть, вспо-минала мать, от которой у меня не было даже фотокарточки. Спрашивал дядя так, будто я ходила куда-то на базар, в дальний магазин, и вот вернулась. Голубоватого тона глаза его обошли все мое лицо, отгорелые, а теперь несколько потемневшие, загустелые и отросшие волосы, которые было не то пора стричь, не то заплетать, осмотрел он мою военную гимнастерку, ремень, юбку, сапоги, и глаза снова обратились к моему лицу. — Так.. Та-ак.. Ви-жу.. Выросла.. То есть.. Возмужала.. А где ордена? Медали? Не вижу орденов-медалей. Рассказывай, где..

— Медалей нет.

— И орденов? — изумился.

— И орденов тоже нет.

— Как же так?!

— Не заслужила.

— Но ведь... Оттуда все... э-э приходят с орденами. Все?! — осудительно не согласился дядя. Жил он в святом убеждении: раз уж с фронта — значит, обязательно при орденах. Медали и вовсе не в счет. Такое суждение, впрочем, я встречала и дальше, от многих-многих, и главным образом тех, кто войны и фронта не видал, не хлебал, не представлял.

358

За эти годы дядя не постарел, лишь приобрел уверенный вид человека, крепко устроившего свою жизнь. Такой вид был у него и раньше, но теперь благоустроенная солидность проступала яснее, весомее. Богаче стала столовая. Резной огромный буфет от стены до стены украшал ее. Две стеклянные горки уставлены хрусталем, красивыми сервизами на манер китайских, а может быть, и в самом деле китайскими, как материна чашка. Ковровые красные дорожки пролегали на полу, обегали всю столовую. Шелковые розовые шторы опускались у окон. Тетя Надя принесла мне чай в серебряном подстаканнике, тарелку с домашней стряпней, пирожки со смо-родиной, печенье, варенье на хрустальной розеточке. Стряпала она очень хорошо, по старинным правилам и рецептам, печенье пахло ванилью, довоенным запахом спокойной, хорошей жизни, — здесь эта жизнь, как видно, не прерывалась, была постоянной.

— Значит, все на войне была? — спросила тетя Надя, разглядывая меня не то чтобы критически, но так, как смотрят на чужого, необыкновенного человека, возможно даже неприятного, вдруг оказавшегося по выяснении вашей родней. Веришь — и не хочется..

— Значит, воевала.. — повторил дядя.

— И.. замуж там вышла? — осведомилась тетя.

Я ответила не сразу, отпивая чай, думала, как.. Взять, что ли, брякнуть: «Вышла. За полковника». Удивление на мгновенье. За которым.. Ну, ну, понятно, кирзовые сапоги, юбчонка хэбэ бумажной стираной диагонали. За полковника! Хм..

— Нет, не вышла..

— Но.. как же.. Мм.. — не понял дядя.

А мне уж было все равно, думайте что хотите:

— Уж так получилось.

— А-а-а.. — разочарованно и хуже того произнес он. А тетя невольно не удержала большие глаза. Ими глядела не столько на меня, сколько на дядю. Молчание.

359

— Вкусные пирожки у вас, тетя Надя.

— А-а.. Ну-у.. И как же? — протянул, собираясь с духом, дядя. С новым интересом и страхом вглядываясь в меня. Ища немедленную причину моей непредставляемой и непредсказуемой порочности. «Вот они, племянницы, каковы, оказывается... Каковы могут быть!»

— Да ничего.. Приехала. Живу..

— Снимаешь квартиру? Или.. Только..

Опять тетины страшные глаза. Теперь уже одному дяде.

— Да. Снимаю.. Очень вкусное печенье, тетя Надя.

— Ф-ф.. Н.. М-м.. Это хорошо, — наконец вздохнул дядя. Облегченно вздохнул. — Варенья? Что не пробуешь? Вишня.

Варенье, я знала с детства, в дядином доме драгоценность. Всегда оно было где-то под замком. Бывало, тетя при гостях спрашивала: «Папочка, дай, пожалуйста, ключики, достать вареньица». Теперь оно, наверное, стало ценнее втрое.

Смотрела на серебряную ложечку, переломившуюся в недопитом стакане.

— Пора мне, — сказала я, поднимаясь. — Спасибо тетя, дядя..

Петя мой уже хныкал тихонько, и кухарка его неумело укачивала. Ш..

Ш.. Ш..

— Спасибо за чай. Очень вкусный.

— Перепеленай, Лидочка, — разрешила тетя Надя. — Ничего.. Ничего.. Перепеленай. Вот здесь. Здесь можно.

Под окнами кухни широкая крашеная лавка.

— Может, и покормишь? Ничего.. Ничего.

Что было делать. Кормить надо. И надо перепеленать. За этим я в общем-то, наверное, и зашла — теперь так понимаю, — инстинктом матери ища место, где можно не простудить свое дитя. За пазухой шинели на тот случай у меня всегда чистые, сухие пеленки. Кормила. Пеленала, сидя на кухне с чужим теплым запахом. Поглядывала по сторонам. Уютная кухня.