Весталка

— Лида? Лидка?? — вдруг говорит-вскрикивает она. — Одинцова?!

— Я.. А? Господи! Ты? Зина?!

Передо мной Лобаева в милицейской форме. Лобаева.. Вот судьба. Хотела искать милицию, а милиция сама меня нашла.

— Лидка-а? Му-ра! Да ты как здесь? Да идите вы.. Идите дальше... Не ваше дело. Подруга моя. Ну? По фронту.. Идите, проверяйте..

— А ну-ка! — Лобаева согнала какую-то девку, села со мной.

— Лидка? Не верю глазам. Ты?? С лялькой? Ну, я тебе ведь говорила. Обра-зо-ва-ли. Да что там.. вой-на-а. Едешь-то куда?

Пришлось объяснить.

— Му-роч-ка-о.. — тянула Лобаева. — Вот это ты хлеб-нула. По самую, по... Ну-у. А? Чо мне с тобой делать теперь? А? Давай тогда счас ко мне... Устроимся. Как-нибудь. Что я, падла, подругу брошу? Мы же фрон-товые.. Я, Лидка, тоже живу не в цвет. В бараке, комнатешка. Ну, обещают, конечно. Со временем. Из-за этого и пошла из медицины в легавку. Чо? Хо-хо-хо. Да это мы сами, меж собой. И шпана нас так. Смешно, правда... Ой, подруга, но все лучше, чем в госпитале. Мужики надоели. Нанюхалась — во! Ранили меня тоже, вроде тебя. Девчонку родила. А чо делать? Ну, в интер-нате. На воскресенье приношу. И твоего устроим. Кто? Сын? Ну-у, Лидка, родная. Лидуха, подруга. Ну, погоди.. Я счас. Отпроситься надо. Служба, — состроила блатную рожу, скривила яркие губы. — Счас, Мура, счас.. Жди..

Лобаева ушла знакомой виляющей походкой. Я сидела в каком-то горячем, сухом ознобе. Вот как складывается жизнь. «Всякого человека, Лидушка, береги, всякого приветь. Человек — людьми жив, ими держится,

339

милая, ими. Приветишь человека, поможешь, и он тебе поможет» — так наставляла когда-то бабушка, гладила меня, девочку, по беспокойной вертлявой голове. Не хотела девочка слушать. Где ты, бабушка? Забыты твои речи. Жизнь напомнила. Вот теперь буду обязана Лобаевой, Зине, которой всегда сторонилась, брезговала, бывало, и побаивалась ее. Не идти к ней? А куда? Куда же я? К дяде? В сотый раз взятый вариант. Вот, мол, явилась с фронта такая ваша племянница. Нет уж.. Пойду к Лобаевой. Чужие люди подчас оказываются родней родственников. Зина в милиции. И все к лучшему. Поможет устроиться, прописаться, получить карточки.. Карточки для меня теперь главное. Сквозь сухоту во рту вдруг обнаружила — хочу есть. Сильно хочу. Голод будто прорвался откуда-то. Ободренная, сидела, баюкала малыша. Спал. А мне так не верилось, что вот нашелся какой-то выход. И уж грешная мысль: «Не Бог ли меня услышал, не смилостивился ли надо мной», — стояла в голове. Зины не было долго. Но я знала, что она придет, и придремывала, думая: как только придет, побегу и напьюсь из бачка. Сил нет уже терпеть жажду. Вокзал затих, когда услышала низкий, мужского тона, голос Лобаевой.

— Лидуха! Чего ты, Мура? Очнись! Пошли. Мать их.. Еле вырвалась-отпросилась.. Не понимают, суки... Подем. Давай твоего понесу. Давай-давай, не бойсь. Я, подруга, побольше тебя их натаскалась. Тут чуть не каждый день всяких брошенных, подкидышей подбираем. Работешка.. А народ какой сволочь стал! Скурвились за войну, охамели.. Совесть растрясли.. Послужи у нас.. чистенькая. Живо замараешься.

Из вокзала вышли в синюю холодную ночь. Луна четким кругляшком в высоком небе. Все под ней, с ней, никто без нее.. Тоскливыми мамонтами повизгивают, вздыхают паровозы. Идем мимо здания старого вокзала. Вот здесь, отсюда уходили на фронт. Здесь. Отсюда.. Замкнулся круг. Тут прощалась я с матерью, и она гладила мою грубую солдатскую шинель. Тут стояла мать и была я, девочка, еще не знающая, что такое война, фронт, люди. Все будто очень давно, в другом измерении, и я совсем не та,

340

насупленно-суровая, крутощекая. Как давно! А всего-то три с половиной года. Три с по ловиной.. Хрупают, оскальзываются дрянные подметки по мартовскому гололеду. Лобаева впереди, несет Петю. Я, чуть отставая, едва бреду. Кончаются силы, сейчас поняла, начала это ясно понимать. Не этот бы случай, не встреча с Лобаевой, я, может быть, умерла бы к утру на вокзале, среди его суеты, безразличия, крика цыганят и безучастного движения занятых своими заботами дорожных людей.

Долго мы шли! Вдоль черных складских заборов, пакгаузов, спящих домишек, отгонных путей, пока не приблизились к ряду темных, казавшихся необитаемыми, без единого огонька в окнах двухэтажных бараков.

— Дрыхнут.. — зло сказала Лобаева. — Все, Мура.. Пришли. Вот — дворец! Держи ребенка. Счас я.. За мной иди..

В темном, без огня, коридоре было как в яме, пахло керосинками, чадом, очистками, помоями. Лобаева впереди уверенно-гулко стучала сапогами. Я шла на ощупь.

— Не запнись, половик тут. Счас я.. — Зина шарила ключом, щелкнула, открыла дверь.

Зажгла свет.. Комнатенка с низким потолком, с одним широким зарешеченным окном. Двуспальная большая кровать у стены, стол. Пустая детская кроватка. На стене фотографии девушек, женщин. Все бывалого вида, с откровенными глазами. Понятно — подруги. Иных словно где-то, когда-то видела. У кровати на стене коврик из клеенки. Яркими ядовитыми красками: пруд, беседка, лебеди на воде и обнаженная пухлая женщина на берегу.

— Ну? Чего? Чо стоишь? Давай ребенка сюда. Раздевайся. Как назвала? Петя? По кому? По отцу? Ну, ты даешь! Стоило... А-а! По твоему отцу.. Правильно.. А я думала. А отчество какое дала? Алексеевич? Этот, что ли, тебе? Битюг-то? Нет? Ну, и правильно. Да все коблы.. У меня же все почти так. У меня, Мура, выхода не было. Ладно.. Потом.. Чаю хочешь? Есть чай. Настоящий! Попьем счас. А его давай сюда. Здесь моя девка спит, когда

341

приношу. На воскресенье. Потом еще кровать из стульев сделаем. Делов.. Ха. Я, Лидка, не в ба раке даже, в общаге родилась. Общежитие такое у нас на пивзаводе было. Пивзавод знаешь? За парком. За Маяковкой? Ну вот.. Общага, как у Горького в «На дне». Там я и родилась, и росла. Отца не знаю. Матушка у меня спилась — и меня в детдом.. Так что барак, Лидка, это еще не худшее. Бараком не брезгуй. С интернатом вот сложно будет устроить. Я-то еле-еле, и то потому, что — милиция. Ну, ничо. Ничо, Мура. Не вешай нос, подруга. Все сойдется.. А досталось те-бе-е. Похудела-то! Белая.. А в госпитале-то, помню, булочка была. Со сметаной. Счас я, подруга. Сиди, отдыхай..

Лобаева куда-то сходила, вернулась с копченым коричневым чайником.

— В печке у меня всегда стоит. Поздно прихожу, а горячий.

Лобаева сняла амуницию. Портупею с наганом. Повесила над кроватью. В синей гимнастерке, распоясанная, была похожа на ладную полную бабу-хозяйку.

— С пушкой этой хлопот! Решетку из-за нее в окне сделала. У меня так-то тащить нечего, а ее — залезут, украдут (не так сказала, а грубо, по-мужски), наотвечаешься. И чтоб мне с фронта какую поменьше игрушку привезти. А то дали такую дуру! Самовзвод. И без него нельзя. Ночами хожу. Одна. Раз даже отбиваться пришлось. Иду, Мура, гляжу, подходят. Ну, станционные. Может, меня еще с вокзала подследили. Мол, думают, баба, ночь. Вот и возьмут. Им, видать, пушку надо бы.. Ну, и меня бы согнули заодно. А я ведь — фронтовичка. Ах вы, думаю, су-ки, на-пугали бабу яйцами. Вытаскиваю пушку — х-хлоп в одного, хлоп — еще; не убила, правда, ранила. А третий у меня вот так — ручки дергаются — пошел. У нас тут, Лидуха, — фронт. Пораспустился народ за войну. Да и кому его держать? В легавке одни бабы, старики-мухоморы, от них толку-то.. Счас только мужики из армии подходить стали.