Весталка

— А вы мне, Лида, очень нравитесь, — шепчет Вольдемар. (Господи, Воль-де-мар!) — О-чень! Я беленьких обожаю.. А вы такая.. пышечка, курносенькая.. За такую девушку — душу не жалко.

«Вот, — думаю, — щедрый.. Ух, какой липкий. И еще Вольдемар! Каль-мар».

Встает полковник, он красен от выпитого, грозен, поднятая рука — не рука, а какая-то как бы десница.

— Предлагаю тост! Внимание!! Пьем.. За Сталина! За нашу Победу! Пьем стоя! До дна! — важно поглядел по сторонам, кольнул меня взглядом.

— До-о дна!!

Пьем стоя. Пьем до дна.

За Сталина. За нашу Победу!

Думаю: «Знал бы, видел вас Сталин, были бы вы где-нибудь в другом месте, и я заодно с вами». Как это легко говорить высокие слова, пить за победу в такой вот комнате, с голландскими картинами, часами с кукушкой, коврами — откуда их столько у этого Виктора Павловича?! Как в комиссионном. В каком-то ломбарде..

После тостов потянуло танцевать. Перешли в гостиную. Явился патефон. Виктор Павлович торжественно установил его. Патефон, конечно, какой-то не наш, весь в никеле, и такие же иностранные ящики-альбомы с пластинками: фокстроты, австрийские вальсы, аргентинские танго. Патефон был громкий. Пришлось танцевать, хотя я разучилась, танцевала куда как плохо, но лысый поклонник не отставал ни на шаг, и я, негодуя в душе, все играла эту дурацкую роль, танцевала, старалась не прикасаться к его

275

круглому животу, а Вольдемар все притискивал меня, лез к уху пьяными, пахнущими вином и какой-то дрянью губами. Виктор Павлович танцевал со всеми, приглашал и меня. Танцевать он мог только медленно из-за своей хромоты. Полковник не отпускал свою задастую фыркающую кошку, Александр Иваныч — Сано — величаво курил, рядом с Фросей, которая курила тоже, кривя как-то набок свой губной бант, так что под розовой круглой щекой, чуть ниже края губ, рождалась эффектная вороночка.

К середине ночи все устали. Яркая Валя побелела, сидела в кресле с видом прекрасной грешницы. Но неугомонный Виктор Павлович явился с графином какого-то красного, с фужерами и, раздав их гостям, наливал. Кричал: «За Новый, московский!! Пей, душа! За Новый, московский!» И когда все выпили, хлестнул свой фужер в угол, совсем ухарем, басом вскричал: «Сано?! Сде-лай! Пра-ашу! Душа горит! Сано?! Уважь!!»

Сано, то есть Александр Иваныч, отставив бокал, послушно поплелся к пианино, сел, открыл крышку, с послушной любезностью глянул на хозяина, склонил голову в реденьком проборе. Все явно ждали.

— Сано! Нашу! Да-ва-ай! — возопил Виктор Павлович, глянув на всех орлом.

Сано, согнув под углом свой плоский стан, как-то нежданно артистично ударил худыми пальцами по клавишам, заиграл нечто ухарское, расплясное. Эх, пляши, душа!

тотчас рыжая кошка с привизгом пошла, мотая косой, задирая подол. Мелькали пухлые белые ляжки, трещали каблуки, извивалось, блестело зеленое платье. Давно не видала я так самозабвенно, отчаянно пляшущей женщины и даже сквозь отвращение к ней почувствовала что-то вроде зависти. А кошка плясала. Светила глазами. Разнеженный, стоял полковник. Хлопал, топал здоровой ногой Виктор Павлович. Томно улыбалась Валя. Кукла Фрося, закинув плотную ногу на ногу, так что всем на виду кружево рубашки, курила, с прищуром водила головой. Рыжая плясала и плясала, пока Сано — Александр Иваныч — не завершил оглушительным бегущим

276

аккордом.

— Н-ну, уважили... Эх, лихо! — хлопал Виктор Павлович. В ход опять пошел графин. Потом Сано играл что-то медленное, и танцевали все, кроме Фроси. Потом почему-то погас свет, и тотчас этот проклятый Вольдемар, видимо, решив: пора! — кинулся обнимать, облизывать, лез под подол. Я молча ожесточенно сопротивлялась, он был примерно одного со мной роста, разве что чуть выше, и в конце концов смазала его по роже, от толкнула, так что он полетел на ковер, ушла на кухню.

Здесь увидела Виктора Павловича. Он сидел на табуретке у кухонного

грязной посудой стола и рыдал.

— Виктор Павлович? Что? Что с вами? — спросила я, останавливаясь, недоумевая.

Театрально вытер глаза. Театрально взглянул. «Все-таки актер, и порядочный актер», — подумала я.

— Ах.. Лида.. Лидочка.. Не спрашивайте.

— Да что с вами?

— Ах, Лида, Лида.. Я несчастен.. — сказал он, пьяно вытаращивая глаза. — Я всю жизнь.. Так одинок.. Единственная женщина.. Девушка. И.. Вы понимаете? Ведь она — не моя.. Ведь я.. так ждал ее. Ах, Лидочка! — Он снова упал головой на стол, катая ее среди корок и тарелок. — Ну, я понимаю.. Война! Фронт.. Ее можно понять.. Простить.. Но я.. Как же я теперь? Ах, Лида.

Позади меня послышался шорох. Я обернулась. В дверях кухни стояла Валя. Я указала на рыдающего влюбленного.

Валя поморщилась, как морщатся женщины с тем значением: «Да что ты берешь близко к сердцу? Ну, блажь! Поревет — перестанет. Утешу..» Она увела меня в какую-то еще небольшую комнату рядом с кухней. В комнате тоже были ковры и картины, стоял диван. Но все было попроще, беднее. Не эта ли — для домработниц? — вспомнилось мне.

— Ну? — спросила Валя, садясь на диван. — Зачем ты прогнала этого..

277

Вольдемара Захаровича? Эх ты.. Ты-ы.. Отпустила такого бобра.. Ведь он.. Да что с тобой говорить..

Я молчала.

— Что, теперь уж ты окончательно презираешь меня? — в глазах у Вали все давно знакомое мне.

Молчала. Не знала, ей-богу, что сказать ей. Обидеть? Валю? Выложить все, что я думаю?! Так бывает только в каких-нибудь фильмах, где герои говорят написанные за них речи. А здесь была жизнь. Не такая, может быть,

сложная. Это как кому взять, как рассудить. Но скорее все-таки сложная, перепутавшаяся, и ничего я в ней не могла разобрать.. Где добро, а где добродетель, где порок. Все эти слова хороши не здесь, не в такой об-становке.

— Конечно, Вольдемар — мужик дерьмо, с Виктором Павловичем не сравнишь. Но что тебе с ним, ребят не крестить..

— Неужели ты сейчас живешь с ним? С Виктором Павловичем? — спросила я зачем-то.

Теперь молчала Валя. Вздохнула, поморгала красивыми ресницами. Потом зло посмотрела на меня, как будто ударила. И этот взгляд ее я знала. Видала.

— А что? Ты — всегда правильная? Что? Я, по-твоему, должна голодать? Сидеть на пайке? На карточках? Жрать, как лошадь, этот овес? А если.. Я не хочу, не могу так жить? Не могу и не хочу?! Тогда что? Ну, считай как хочешь! Потаскуха, б... сука.. Считай как хочешь, а я буду жить так, как могу. Не всем быть такими, как ты.. Не всем! Поняла?! Жанна д’Арк!

Потом, глядя в пол, с видом кающейся блудницы прошептала совсем