Весталка

— Нина!! Валерия! Ольга! Девоч-ки!! — заорала я. — К оружию! Берите оружие! — Сталкиваясь, мы бросились в коридор барака, хватали кто что: автоматы, гранаты, винтовки. И когда выскочили—танки были уже близко, точнее, близко был один, тот огромный коробчатый, с ужасной длинной пушкой. Второй танк стоял в отдалении. Может быть, его успели подбить и он потерял ход. Из барака к нам выползло несколько раненых.

— Занять оборону! — хрипел совсем молоденький парнишка-лейтенант. Подбежала к брошенному пэтэ-эровцами ружью. Тяжелое. Кое-как подняла, поставила на сошки. Как оно заряжается? Где? Торопливо дер-нула подобие затвора. В казеннике ружья был только один патрон. И что это против бронированной махины! К тому — нет патронов! Танк приближался, он двигался медленно, может, что-то в нем было неисправно. И так же неторопливо поворачивалось его орудие. Танк не стрелял. Но вот он приостановился, и пушка полыхнула облаком длинного огня, снаряд с визгом ударил по крыше барака, пробил, и где-то дальше ударил взрыв.

— Спа-си-ите-е! — закричала женщина-фельдшер, бросилась к насыпи, за барак.

Я припала к прикладу тяжеленного ружья и никак не могла навести его на танк. Он терялся из прицела, словно прыгал, и я не решалась нажать на спуск. У меня один патрон. Один патрон! Наконец вроде поймала в прицел гусеницу и, зажмурясь, давнула спуск. Ружье ударило в лицо, в плечо, как поленом. Танк продолжал катиться. И тогда я схватилась за автомат, прекрасно понимая: что автомат против этой на глазах вырастающей стальной горы, которая ревела уже близко, надвигаясь неотвратимо! Очередью его пулемета резануло по тополям.

239

Рядом со мной внезапно оказалась Нина.

— Что ты? Что ты? — как зачарованная, не сводя глаз с танка, спрашивала я. — Что ты?

— Я его не пущу! — услышала я ее тонкий изменившийся голос. — Вот! — ткнула она меня, я увидела, что Нина подталкивает мне связку из двух противотанковых гранат. — Это тебе! Тебе!! —быстро бормотала она.

— Скорей!

— Что ты?!

— Молчи! — крикнула она. — Если я его не... Тогда ты!

Позади хрипел раненый лейтенант:

— Чеку-у! Чеку... Вы-дер-ни!

Новым снарядом нас забросало землей. Ссекло вершину тополя. Жутко урча, танк был уже на расстоянии каких-то ста метров. Слепой, неостановимый, приближающийся. Слоновым хоботом качалась его пушка с широким круглым надульником. Танк не стрелял, поворачивая пушку назад. Танкисты поняли, что перед ними санчасть, решили, видимо, просто раздавить барак.

А впереди мелькала навстречу узкая зеленая спина в гимнастерке, тощая юбочка.

Я прижала тяжелые гранаты к себе, и мне стало легче, хотя душа тряслась за подругу.

— Нина! Нин-а, — повторяла я. Неужели танкисты не заметят? Не видят?! Загрохотал танковый пулемет.

И последнее, что увидела: зеленую струнку, метнувшуюся к гусеницам. Взрыв бросил меня на землю. Что-то страшно лопнуло там. А когда я подняла голову — танк стоял с повернутой башней, из него, расширяясь,

выбрасывало дым.

...Мы нашли Нину. Все, что осталось. Об этом я не могу писать. Не могу даже вспоминать без дрожи, без слез. Страшно видеть мертвых, изуродованных людей, страшно — лошадей, машины, но всего страшнее

240

выглядят убитые дети и девушки. Под Орлом в наш полк прислали тридцать девять совсем молоденьких девочек-связисток. Все в линялом бэу, в огромных сапогах. Девчонки ползали в зоне боев, наводили проводную связь, и через месяц их осталось шестеро, остальные убиты, подорвались на минах, тяжело ранены, погибли под бомбами. Я вынесла из боя четырех этих девчонок, выносить их было не в пример легче, а запомнила только одну, у которой осколком был распорот живот. Она не стонала, но в больших зелено-серых глазах ее стекленело какое-то вселенское, нечеловеческое страдание. Она повторяла, глотая кровь, давясь ею, дергая головой и роняя на меня кровяные брызги и капли: «Как они теперь? Как.. теперь!»

— Кто они? Родная моя! Кто они? — спрашивала я, пытаясь уложить девочку поудобнее, кусая губы от жалости. Она не отвечала, только держалась за свой расползающийся живот, который ничем уж было не собрать, повторяла: «Как же они.. Теперь..»

Ее не успели даже принять санитары, и последние слова ее были: «Как же.. Они..»

Вот и сейчас, и раньше я часто вспоминаю ее. Кто она? Чья дочь? Чьи родители — отец, мать — получили скорбную серую бумажку? Раненых было тогда так много, что, оставив мертвую девочку, я опять поползла в бой, ничего не узнала о ней. Но думала: кто же такие, о ком она так горестно заботилась в свои последние минуты? Проще всего ответ: они — родители, родные, может, брат, сестры. А ведь можно понять и глубже, может быть, они — это ее неродившиеся, исчезнувшие вместе с ней дети, будущее, будущее, за которое она уже, как женщина, тревожась, переживала больше себя, тогда...

Не стало Нины. Сколько, господи, сколько за эти годы видела я ранений, смертей, внезапных исчезновений, но это поразило меня своей безмерной, так не хочется говорить казенным словом — беспримерной жертвенностью. Девочка Нина... Это была не месть, месть — иное и, может быть, черное слово. Это была справедливость, купленная ценой жизни. И

241

когда уже потом вспоминала подругу, оплакивала ее, припоминала каждый ее шаг, движение, поступок, улыбку, хмурый взгляд, оленьи глаза, я поняла наконец, что Нина не просто обиженная несчастьями девушка-неудачница. Совсем нет — это была как бы вечно и незаметно живущая меж людьми сама справедливость. Думала: «Мало их, но всегда, видно, есть средь людей такие, они и воплощают — овеществляют в себе лучшее, высшее: есть доброта, есть справедливость, есть жертвенность, есть правда. Есть и будут такие, как Нина, светят миру, несут человеческое человечеству, и, пока не иссякнут, будет жить в людях совесть, честь, истина, никакому фашизму, никакому вранью их не одолеть». Может быть, с гибелью Нины я поняла и что-то са-мое главное: война кончится, кончится скоро, ей уж ничто не мешает кончиться, и, как знать, может быть у Победы, у той самой, крылатой, все-таки было лицо, прекрасное лицо, похожее на мою подругу.

XXIII

Близилась победа. А война шла. Хотя и закатная, ожесточенная, подлая, как и вначале. И если мощнее, неостановимее становилось наше наступление, беспощаднее защищался враг, так защищаются раненые, обреченные.

Вспомнился мне один бой весной сорок четвертого на Украине, уже близко к границам. Шел бой. Впереди с тошным мяуканьем шваркались мины. Садил их шестиствольный миномет «ишак». Он действительно изда-вал сначала несколько коротких звуков вроде: «Иша-иша-иша-иша-иша!» Потом начинали рваться мины. Шестиствольных у немцев в конце войны появилось много, и бойцы их ненавидели. Мины садил «ишак» плотно. Попадешь под серию — гибель наверняка. Теперь я уже хорошо слышала, понимал а бой. Вот это наши батальонные минометы. Это строчат «шмайссеры» немцев, это — наши ППШ, они прощелкивают очереди отчетливее. Но всех перекрывает немецкий крупнокалиберный. Он грохочет,