Весталка

— Ну, когда хоть это, братва? А?

— Спроси у Сталина. Он знает...

— Говорил, полгодика, годик...

— И он не бог. — Пехтерев сидит насупясь.

213

— Ну, ну, ты поосторожнее...

— А ты чо? Особотдел?

— Союзники, сволочи. Тянут. Второй фронт хде? Хде он?— вопрошает Глазастый.

— В п...! Им чего... Над имя не каплет! На нашей крове отсидеться хотят. Умные.

— Не матерись! Дурак! Лида, прости его.

— Да уж — вон пшенка-тушенка. Их фронт. Сало шлют и — спасибо!

— А обещались в прошлом еще...

— Обещанного три года ждут. Вот и разумей, к сорок пятому в аккурат

будет... — Пехтерев все знает.

— До того времени сто раз сдохнешь.

— Эх, дожить бы, дотерпеть.. Ребята?

— Дотерпим..

— Кто дотерпит.. Кому завтра уж укладываться.

— Не ной! Старшина..

— Но-но. Я, как именинник, воспрещаю.

— Да я так, к слову.

— На Дону у нас, поди-ка, пашут..

— Рано еще. Земля не обсохла. Холодняя земля пахать..

— Да.. Второй фронт бы. И поперли бы мы их.. То-то бы Гитлер-сука закрутился. Мать его в душу!

— Не матерись при сестренке! Что ты?

— Да я — так.. Простите..

Со вторым фронтом было туго. Сперва, узнав, что он будет, радовались. Ждали. Выступал Черчилль. Выступал Рузвельт. Опять ждали, надеялись. Скоро. Союзники и высаживались, но где-то все не там: в Африке, в Тунисе, в Сицилии. И опять ждали, судили-рядили. Фронт этот даже и не походил на мираж. Его просто не был о.

Самое главное на передовой — умение терпеть. Может быть, вообще

214

это главное качество в жизни. Наиглавнейшее.. Но здесь оно преобладало над всеми — над мужеством, над храбростью, боевой выучкой. Нетерпеливого клевала шалая пуля, нетерпеливый напарывался на мину, нетерпеливый напарывался на снайпера, нетерпеливые не выдерживали, надрывались, сходили с ума, пополняли штрафные роты. А преимущество в терпении было за нами, женщинами, — так я думаю сейчас, мы умели лучше терпеть. Мало уступали нам только солдаты-старики, так звали поначалу тех, кто пришел с пополнением в сорок третьем. Приходили люди, и впрямь казавшиеся стариками, старше, куда старше моего отца, усатые, морщинистые, с проседью, хитрые, казавшиеся поначалу и сгоряча даже трусливыми, а на деле живучие, стойкие, умелые — куда бывать ребятам-школьникам. Старики реже попадали под пули, сами перевязывались, окапывались надежно, были запасливые — что хлеб, что табак, — у них был жизненный опыт. И как-то так получалось, в первых же боях на одного раненого из пожилых было по пять — семь молодых солдат — хорошо, если не убитых. Больше гибло молодых по нелепым случаям: подрывались на своих гранатах. Один бросил — не упал, второй-третий еще смотрели, как далеко, — все забыли: осколки летят и к себе, осколку, как и гранате, все равно, свой, чужой. Ленились рыть окоп в полный профиль... Собирались кучей под обстрелом, бежали под бомбежкой... Смерть не прощала ничего.

Были и совсем нелепые случаи. В обороне, не помню, за каким населенным пунктом, на неделю остались без табаку. Искурили все запасы, вытряхнули-вывернули все карманы, подбирали брошенные цигарки, толкли, мешали с травой. Кто-то пробовал курить кисет — не пошло. Слишком вонюч тряпочный дым. Искурили цибик чаю — кто-то сказал, заменяет табак. Оборона полка была на выступе, немцы справа, немцы слева, позади

— сгорелое поле подсолнухов, выжженное огнем «катюш». В светлое время через поле стелют косым фланговым огнем, рвутся мины. Стреляют и ночью, но реже, ночью нам и подбрасывают продовольствие и боеприпасы. А табачку все нет. Курильщики решили послать за табаком в деревню, которую

215

мы прошли, осталась километрах в трех. Но и до деревни все равно через поле. Черно-серое, жуткое, откуда тянуло тленом сгоревшей земли и ходили сажные вихорьки. Пошел за табаком ночью парень из пополнения, лихой, хулиганистый, круглоглазый. Помню его руки в синих наколках, помню фамилию — Канюков. В роте поговаривали, Канюков из бывших заключенных, чуть ли не из воров. Держался он независимо, нагловато. В первый же день полез ко мне, ночью, прямо в землянке. Пришлось смазать по наглой роже — выхода не было. Сунулся днем — и с тем же успехом. Пригрозил «не забыть». Но я и сейчас вспоминаю, боюсь: не из-за меня ли решил доказать Канюков свою лихость. Ушел он ночью, почти самовольно. Старшина Пехтерев сказал только: «Ничего не знаю, ничего не видел!» Понимал, Канюков и так бы ушел. Ни ночью, ни утром он не вернулся.

— По бабам рванул, — обсуждали его новые друзья-казаки Агапов и Федькин.

— Ну, точно.. Энтот не откажется! Хват.

— Хрен с им, подождем, табаку бы принес.

— Ух, курить хочется, печенки выворачивает.. Как бы вот пить все время..

— Этим бы придуркам, хозвзводовцам, у... Х-лопцы! Славяне!! Не придет он. — Пулеметчик Глазастый, осторожно и долго приглядывавшийся

полю, сполз с бруствера.

— Чего-о? Почему!!

— Не придет. Вон он. Лежит.. Глядите сами! Я-то далеко вроде вижу...

Да и фамиль моя.

— Не высовываться! Не высовываться! Мать вашу! — хрипел Пехтерев.

— Да не-ет.. Кочка это..

— Сам кочка.. Я дальнозоркий. Лежит.

Достали откуда-то, сбегали, бинокль. Солдат лежал на поле метрах в семистах от линии окопов. В бинокль было видно светлую голову —

216

Канюков и каску не надел, рядом набитый чем-то вещевой мешок. Конечно, табак.

— Эх, Канюков, Канюков! Дорого встал тебе этот табак. Куда полез, дура. Как это..

— Когда его? Ночью, что ли?

— Ночью не могли. Ночью вряд ли.

— Не все равно? Лежит.

— Может, раненый?

Молчали, высматривали.

— Нет, ребята, — сказал опять тот же Глазастый. — Кабы раненый был, хоть бы малость ворохался. Мертво лежит. На снайпера напоролся.

Кто-то припомнил, слышал на рассвете одинокий выстрел.