Весталка

128

опять что-то горячо, убеждающе шептала. А я словно окаменела, ненавидела

за этот шепот, за то, что она тискала и оглаживала меня, как сваха товар.

— Да, Лидка! — Валя вытаращила глаза, задышала. — Тебя ведь все убитой считали! И я — тоже. Когда начался налет — все сиганули из вагона, кто в степь, кто в овраги, кто куда.. Кого накрыло. Начальник госпиталя погиб. Знаешь куда сунулся со страху? Под вагон! И сразу его там. И Оганесяна! Дашевича ранило и еще многих, кто был у вагонов. В паровоз прямое попадание.. В один кригеровский тоже..

— А наш был? Закрытый!

— Да, Лидка! До того ли? Как хоть ты выбралась?

— Господь бог вынес! Повар открыл. А я — одна. Остальных, кажется,

всех..

— И ту, красавицу? Помнишь? Была у вас..

— И ее. Рядом со мной.

— Да-а.. А мы — в степь. О-ой, страху было. С теми солдатами потом добрались до частей. В запасном полку была... А тебя правда убитой все считали. И домой, кажется, кто-то писал.

Мороз пробежал у меня по спине, по щекам, и Валя заметила это.

— Ты что?

— Как вы смели писать? Ведь не знали! Неужели сообщили матери?

— Да, нет.. Ну.. Только.. Ну, может.. От командования.. — Валя мялась. И я поняла — сообщили...

— Да ты пойми.. Тебя же не было. А там убитых.. сгорелых. Хоронили, говорят, сплошь девчонок. Пищеблок весь.. Перевязочников — всех! У нас

— треть врачей. Кто ранен. Кто убит. Вот так, Лидка! Господи! Как я рада, что ты жива!

Она глядела. А дурной озноб все ходил по моей спине, по лицу. Я представила, как мать получила на меня ту серую, страшную бумажку. Я не раз их видела. Серая бумага, типографская строка, подстрочник-пояснение, что «ваш сын, муж, брат»... и дальше прописью: убит. О, русские люди! Даже

129

в этом не смогли обойтись без казенщины..

Как же мать получила ту бумагу? Там ведь под строчкой нет соответственного обозначения.. Я не понимала, что еще тараторит Валя. Я видела мать с этой бумажкой в руках.. Мысли путались, мешались, в голове гудело, в груди жгло. Утешилась только: я ведь писала матери, все время писала. Она должна была получить мои письма..

Валя все еще что-то наговаривала мне, пока совсем уж резко я не сказала ей:

— Брось! Я поеду на передовую. Я сестра — и должна быть там. Поняла ты? Должна!! — Видимо, я говорила с такой убежденностью, что Валя замолчала, только смотрела на меня как на безнадежно больную, сумасшедшую, вдруг объявившую себя непонятно кем, ну, допустим, той же Жанной д’Арк. Я же укрепилась в мысли, что теперь мне все равно, без отца,

— что, если уже и без матери? Нет писем... Хотя я гнала эту мысль. Утешалась, может быть, мать в больнице, или шел слух, что письма под Сталинград специально задерживали, для конспирации. Нет у меня и Стрельцова, оборвана еще одна совсем какая-то внезапно вспыхнувшая да тут же и погасшая горькая надежда. Ничего нет. И эта мысль все дальше отталкивала меня от подруги, отгораживала, как будто уже навсегда. И Валя поняла — была чуткая, слишком даже чуткая..

Она замолчала. Потом сказала: надо идти оформляться по новому назначению. Кажется, ее брали в штаб армии — не знаю уж кем, она не сказала. Спросила, где я ночую, обещала даже помочь устроиться, найти и ушла. Я глядела ей вслед на ее плотную, статную фигуру — все так красиво сидело на ней, словно бы и шинель, и ушанка были модной женской одеждой. Стройно-полная нога в шелковом чулке мелькала в разрезе шинели. Вот Валя обернулась и помахала мне с ясной улыбкой. Она не умела надолго огорчаться. И, глядя на нее, уходящую от меня, я понимала: это совсе м, расходятся наши дороги, уже с первых самостоятельных дней, там еще, в госпитале, клонившие в разные стороны. И может быть, еще резче, острее

130

ощутила я, как жажду быть ТАМ, на передовой, в боях, где, может быть, ждали меня и голод, и холод, и пули, но растворилось бы мое одиночество, ставшее из-за потери этого моег о Стрельцова еще более невыносимым. Может быть, на передовой я еще встречусь.. Ведь бывает же чудо! А если и убьют, раз уж считали убитой, пусть, все равно..

Я была еще слишком молодой, чтоб бояться смерти, понять возможность исчезновения навсегда, еще верила в чудо и в какую-то обязательную как бы справедливость, с которой родилась, жила, росла, ходила в школу, ждала отца, не считала его убитым, опекала мать, не верила ни в какую, что этой справедливости может не быть, и даже первый ужас отрезвления, Алю, без лица, с вывернутой мертвой ногой и содранной юбкой, все-таки числила в страшной случайности, не могла понять, что случайност и этой слишком много для всех девчонок, засыпанных вместе с Алей где-нибудь в подкопанной воронке командой пожилых, ко всему, казалось, равнодушных солдат-тыловиков. Девчонки на батарее звали их еще злее, беспощаднее — придурки, — словно они и были виноваты во всем сущем.

Наверное, тот начальник хорошо запомнил меня, потому что на другой день я уже отправилась в санитарную роту при 717-м стрелковом полку вновь сформированной Н-ской дивизии. Ехала на передовую с двумя сестрами. Первая была толстуха в шинели пузырем, моя соседка по строю. Огромная, в распоротых по икры сапогах. Кажется, по имени Настя. Ее розово-белые глазки из обесцвеченных ресниц глядели на мир и на меня с каким-то поросячьим смеющимся равнодушием. И, две минуты поговорив, я поняла: Насте все трын-трава, и похвалила она меня тогда всего за то, что я оказалась рядом, — так же легко могла и обругать, материлась она по-мужицки, через слово, с шофером, который должен был нас доставить в дивизию, тотчас перебросилась какими-то грубыми шутками, толкнула его и, не глядя на меня, полезла в кабину. Все у нее решалось просто.

Другая сестра, точнее, военфельдшер с одним кубиком могла бы на

131

правах старшей послать толстуху ехать в кузове, но почему-то не сделала этого, вслед за мной влезла в кузов трехтонки под брезент. Шапка у воен-фельдшера была нахлобучена, щека повязана, и лицо ее показалось немного знакомым. Но я ждала Валю и не смотрела на попутчицу. Валя, Валя.. Вот так. Встретились, а даже не простились. Днем не могла ее найти, к штабу не подпускали часовые, а теперь.. Да чему удивлялась? Все так ведь и было, почти всегда — и в госпитале, и в школе, и в эшелоне: она в командирском

— я на соломе. Знала, и слезы подруги дешево стоят, тут же могут смениться смехом. Отец Вали до войны заведовал рестораном «Ялта». Потом его арестовали, и Валя плакала, говорила, отец посажен ни за чт о.. В три-дцать девятом году он вернулся и не был больше директором, а работал в мясном отделе продавцом. В торговле работала и мать Вали, большая, статная женщина с черными усиками и яркими, всегда сочно накрашенными губами. Мать Вали почему-то напоминала мне испанку, хотя я не знала точно, какие бывают испанки, никогда их не видела, но все-таки про себя звала ее испанкой.