Весталка

90

сумасшедше-желтом фоне, искромсанные человеческие тела и муляжи, и тогда уже, глядя на эти репродукции, я всегда вспоминала бесконечные танковые вереницы, этот бледный, глухой день холодной осени сорок второго, желтую даль немощного, невидного солнца, раненых, палевый цвет лиц и бинтов, разобранные станки и черные длинные паровозы — живые машины, которые везли нас под жерла и гусеницы, под крики, грохот и вой других убивающих, кромсающих машин.

Так я думаю сейчас, а тогда все мы, девочки-сестры, просто глазел и на плывущие, обгоняющие нас танки, смотрели радостно. Наши танк и! Они казались ничем не сокрушимыми, ничто не сможет, конечно, пробить эту литую броню, мы просто не знали, сколько придется увидеть этих танков

— обгорелых, чадящих, со свернутыми или отброшенными башнями, раскатившимися колесами, распавшимися гусеницами, с копотью черных пробоин, танков, улитых кровью, с кусками человеческих внутренностей, с ужасным запахом сгорелых человеческих душ..

Эшелон с танками уходил, скрывался за пасмурной далью. И почти тотчас простуженно голосил наш ФД — «Федя», грохотало, передавалось по цепи его первое движение с далеко слышной пробуксовкой колес. «Поехали!» — всегда говорил кто-то, поезд плыл, набирая скорость, мимо теплушек и составов, станционных строений, будок, где стояли, выставив флажок, закутанные до бровей печальные бабы. Эшелоны, вагоны, пока поезд наконец не вырвался на открытый лесной простор..

Утренняя мгла рассеялась. Стоял холодный, ясный, безнадежно солнечный день. Октябрь. И весь Урал золотился и трепетал полуоблетелыми березами. По склонам холмов и гор сквозило тощим и скорбно-святым сиянием. Там, где склоны переходили в еловые лога-распадки, дневной свет гас, сменяясь пасмурно-мрачной ровенью, в облетной зеленой глубине синел туман, угадывались речки, от века, наверное, текущие куда-то в молчании камней, еловых крон и слезно-чистого ложа. И думалось: наверное, там всегда так — мирно и отсоединенно от всякой напасти и войны.

91

Когда эшелон одолел полосу хребтов, пошли овражные увалы Предуралья, дали сделались похожими на вышивку крестом, желтым и голубым, по зелени и синеве. Урал оставался позади, состав ощутимо спускался, катился по европейской колее, и ощущение отставания, удаления родных мест опять защипало, затревожило душу. Девчонки отошли в глубь вагона, сидели по нарам, стих дурной, нервный смех, кто-то даже и всхлипнул, хотя все мы держались пока хорошо, даже слишком хорошо, временами казалось, не на войну, не на фронт, а куда-то вроде бы на прогулку, на экскурсию, что ли, едем. Если б еще не шинели. Но шинели мы тут же и оценили, в вагоне холодно, с открытой дверью вихрят-гуляют сквозняки, шинель же греет, в ней надежно, ею можно закутаться.

Возле меня, свесив полные ноги, полуопустив голову с русо-пепельными, теперь домашне и по-бабьи распущенными по плечу и по ветру волосами, сидела Платонова, молчала, но ее зелено-серый, облачного тона и с голубинкой внутри ясный глаз кротко мерцал, от волос пахло ветровой свежестью, и меня тянуло обнять Платонову, прислониться к ее продолговато-округлой щеке, вместе с ней облегченно вздохнуть от ее родной и надежной близости. Чем-то она напоминала мать, может быть, своей стройной полнотой, добротой постоянного молчания и взгляда. А над нами, опираясь на балку, стояла тощая, шалая Слепухина, и когда я поднимала голову, видела ее остановившееся, белое через желтизну лицо, глаза, вдавленные кругляшками в татарские скулы. Слепухина казалась мне сумасшедшей, все время что-то шептала..

Мелькнул разъезд. Домик. Тополь в грачиных гнездах. Огород с разоренной ботвой. И опять березнички по косогорам, воронье в небе, дороги, залитые словно вечной водой, — слезный тракт «дороги в никуда». Старик с мешком на мочальных лямках бредет по дороге. Вот остановился, уставил бороду на медленно ползущий эшелон, потом снял шапку, поклонился и стал крестить нас широкими кержацкими крестами. Слепухина вдруг отскочила в глубину вагона, Платонова только горестно дрогнула

92

губой, повернула ко мне свое милое широкое русское лицо. Она умела говорить без слов.

За Пермью, кажется под Глазовом, на одной из долгих стоянок, прошел слух: к поезду прицепят военный эшелон. Начальник госпиталя категорически возражал, кричал, его поддерживали начмед, высыпавшие из вагонов врачи. Все они окружили растерянного железнодорожника, который стоял как столб, а рядом с ним крутился невысокий военный в фуражке с синим верхом, с одной шпалой в петлицах, с жестким, прицельным взглядом. Опустив бровь, собрав морщинами свое нестарое, донельзя грозное, какое-то охранное лицо, капитан хрипло кричал:

— Вы мне вредительство не разводите, товарищ военврач второго ранга! Вы мне.. У меня предписание! Приказ.. Тяги нет! А я обязан быть на фронте. Обя-зан!!

— Из-за вашего эшелона немцы могут нас бомбить! — выкатывал глаза начальник.

— Мы санитарный поезд Красного Креста. Поймите: са-ни-тар-ный.

— А то немцы вас пощадят? Они бомбят все..

— Это самоуправство!

— Мы не позволим!

В числе орущих на военного и железнодорожника увидела Валю. Она даже наступала на капитана в синей фуражке.

— Если кто сунется мешать сцепке — буду стрелять без предупреждения! — рявкнул он и, хлопнув по нагану, уже не слушая никого, побежал к своим вагонам, привычно придерживая обшарпанную кобуру. Вся военная амуниция: полевая сумка, ремни, фуражка — сидела на нем, была пригнана с вечной, въевшейся сутью, неотделима, бежал капитан, вроде бы небыстро переставляя кривоватые, кавалерийские ноги, однако неутомимо, уверенно, как бегают в погоню с собакой.. Поравнявшись со мной и Платоновой, зорко царапнул косым, цепляющим взглядом. Мы тоже разглядели его: лицо некрасиво худое, длинное, подбородок торчит, уши

93

тоже. Помню, почему-то я долго смотрела на эти удаляющиеся уши-сочни под синеверхой фуражкой и думала, до чего нахрапистый, жесткий, должно быть, человек.

Воинский эшелон все-таки прицепили, и, наверное, оттого поезд пошел медленнее. В Кирове сутки простояли на запасных путях. И это было хуже, чем ехать. Приказ: из вагонов ни шагу! Сиди томись, слушай галочий крик. Почему-то здесь были тучи галок и такие же крикливые женщины-обходчицы, не то стрелочницы, все время перекликавшиеся певучими голосами: «Ну, Мань, у тя там чаво?» — «Да в порядке все, ничаво. Марозику б нанясло, а то дажжит..» И хотя торопиться было некуда — впереди незнаемо что, — все извелись от этой долгой стоянки, ныли, ругались. Так уж, наверное, устроен человек, всегда тянет к какой-то определенности, неизвестность томит и пугает. Куда направляют наш гос-питаль, никому словно не было ясно, никто ничего не знал. Похоже, и начальство не знало. Сообща решили: под Москву, в крайнем случае к Ленинграду, вдруг там начнется наступление или опять под Москвой. То зимнее, прошлогоднее, которое мы с матерью, да и все, наверное, кто был в тылу, приняли за полный разгром немцев, за скорый конец войны, как-то непонятно, незаметно остановилось к марту. Война будто притихла, а к лету снова запылала, как раздутая ветром, и в сводках было: Сталинград, Сталинград, Кавказ, «ожесточенные бои на Сталинградском направлении» сменялись «боями в районе Сталинграда». Сейчас я даже не понимаю, почему мы все решили: едем под Москву. Может быть, нас специально дезориентировали. Выходить на остановках без приказа запрещалось, и первый еще день пути все мы мучились — в вагоне не было никакой уборной. Сами недодумались. Все скрывали нужду друг от друга, пока кто-то, кажется Лобаева, не простонала: