Весталка

— Интересное предложение.

— Не тяни. Не люблю. Ударишь? Побежишь закладывать? Пожалуешься Самохвалову? Нет. Такие, как ты, не закладывают. А Самосвал.. (он так, бывало, и звал его) Самосвал тебе противен. Он же не ценит тебя, как дикарь жемчужину. От Самосвала ты не уходишь — тебе просто некуда. И я говорю: иди ко мне. Квартира.. Будет. Все-все такое, женское: шмотки, тряпье, чулочки-штанишки.. Я не мелочник. Жить будешь как захочешь. А я буду только приходить в гости. Пить чай. Я не ме-ло-чь! — от него все-таки пахнуло коньяком. — Ну, раз-другой в неделю. Отдохнуть ду-шой. Если сживемся — женюсь. Благородное слово. Честное! Я — честный человек. Я, Лидочка, никогда никого не подсидел, не заложил, не обездолил! И здесь бы я не стал всовываться, если б не видел, не знал, что у тебя с Самохвалом несовместимость. Он же просто балда. Гроботес. Обыкно-венный мужик-хапуга. Деревня и полено! А деньги я делаю из человеческой глупости, алчности. Ну, вот надо кому-то, понимаешь, приспичило, гарнитур, рижский или теперь всем импорт? Вот, скажем, Мишке с Муськой. Этим.. Плавунцам! Да и — по-жалуйста. На ты, возьми гарнитур! Кто дурак — тот и должен платить! За глупость или за жадность. Иди ко мне! Дорогая! Один раз живем. А ты и не жила как следует. Иди? Все будет: квартира, море, курорты, деньги..

— То есть вы меня покупаете?

— А-ах! Ждал.. Зачем? Зачем так грубо? Да каждый же из нас за женщину платит — не я сказал, поэт. Каждый платит. Всегда. Везде. Калым.

513

Бишбармак. — Он уже тянул меня за руку.

— Владимир Варфоломеевич! Вы даже не покупаете, перекупаете меня у.. мужа. Потому что уверены: Самохвалов тоже купил меня за квартиру, за свой гарнитур, за машину! Так?

— Грубо, Лидуша, грубо. Я просто люблю ясность. Я — реалист. И я

— гурман.

— И потому пьете только «пять звездочек»?

— Да, и люблю красивых женщин!

— Вас надо было бы познакомить с одной моей бывшей подругой. Ее точно так покупали всю жизнь, а она считала это любовью. Вам, кстати, не знакома фамилия Глущенко?

— Виктор Павлович!! Откуда? — Он стал серьезным. Улыбка полузаглохла.

— Знала его.

— Так тогда я.. и вашу..

— Ну вот. Где она?

— Она — не знаю. Такая эффектная женщина. Цветок. Орхидея. А он

— сгорел. Года три назад пошел на костер. Кажется, все описали. Три пятерки. — Золотозубый отпустил мою руку. — И все-таки что же? Люблю определенность?

— Да просто, Владимир Варфоломеевич, не хочу я гореть с вами на одном костре! Прощайте.

— Идейность, — сказал он, кривя губы. — И убеж-ден-ность.. Хм.. Ну, что ж, дорогуша. Пока подумайте. Мужу — ни. Зачем волновать? К тому же я сразу его уволю. Без собственного. Без мундира и пенсии..

Он продолжал ходить к Самохвалову. Но уже не приносил мне цветов. Если гости не напивались вдрызг или, как говорил Миша, «до поросячьего визга», они садились играть в карты. Чаще в преферанс — игра золотозубого или в шестьдесят шесть — игра Миши и Сережи. И карты я ненавидела. Со

514

всеми этими: «В прикупе!», «Сорок!», «Двадцать! Еще двадцать!». Сидели за полночь. Табачный чад стеной. Уходили — не развеивался до утра. И опять я спрашивала Самохвалова, зачем ему такие друзья. Что связывает? В отличие от них он мало пил. Мало курил. При мне даже уходил курить на кухню, к форточке. В карты играл осторожно и неохотно. Отмахивался: «Друзья, и все!» Без друзей нельзя. Но постепенно я поняла, что и Самохвалов, и Миша были просто личными шоферами золотозубого. Он гонял их по клиентуре, доставляли нужных людей, отвозили товар, а то попросту, как нанятые извозчики, дежурили возле его базы. Отсюда шел их «план», наверное, и «калым», крупные купюры, рождающие мебель, машины, ковры — все прочее.

Однажды, уже лежа в постели, спросила мужа об этом. Спросила напрямик.

Самохвалов завозился. Даже сел, вглядываясь в меня.

— Чего выдумала? Откуда взяла?

— Разве трудно догадаться. Боюсь.

— …

— Боюсь, Костя. Не кончится добром. Его посадят, тебя — тоже.

— Меня за что? Я не ханыжу? Не в дом. Вожу — платит. Его дело. Я

— шофер. Все.

— В законах есть статьи, что знающий о воровстве — сообщник вора. Подлежит наказанию.

— А я ничего не знаю! Не знаю, и все! Поняла? И не лезь! Не лезь в эту.. Ну, ладно. Откровенно хочешь? Боюсь. Я что — не человек? Но ведь — жизнь. Где я еще такую деньгу заломлю? Чаевые сшибать? Копейки-то? Ездил, знаю. Пока план сделаешь, весь вымотаешься. Разных гадов, жмотов возить! Пьянь. А тут я стою, бензинчик экономлю. Не все равно мне? Ну, в крайнем беру, засыплется Володька, мне ничего не будет. Ну, от силы, может, условно.. Я же правду говорю: не знаю. Не знаю я! Мало чо он там химичит.. Его дело. А я — замок. Ничего не видел, ничего не знаю. Платит

515

— его дело. Плати, раз денег много! Да он и не попадется. В законах сечет — будь-будь. У него там и всякие адвокаты, нотариусы друзья. Куда мне! Грамотный. Ладно. Давай спать. Спасибо. Предупредила. Не думай. Голову не забивай.

Погасил свет. А я слышала, не спит, не храпит. И до чего же я дожила? Лежу в одной постели, рижской, широкой, с чужим, совсем чужим человеком! В последние месяцы Самохвалов как будто утратил ко мне и тот чисто мужской интерес, и чувство, от которого, надо прямо сказать, я только страдала и которое никак не поддерживала. Он был почти безразличен мне, чтоб не сказать противен, и я, конечно, вполне заслуживала его упреки. Что делать.. Подполковник Полещук и теперь мерещится мне, как помнила и ту дурную, проклятую ночь под буханье артиллерии, гул самолетов и сквозняки, гулявшие по комнате. Я не могла, никогда не могла забыть и жестких рук Полещука, ни водочно-табачного дыхания — ничего, и он будто всегда стоял между мной и Самохваловым, а порой не знаю как, но словно бы объединялся с ним.

Свою урологическую специальность я уже, кажется, знала назубок. Купила книги, учебники, старалась вникать во все сложные тонкости операционного дела. Даже непререкаемый авторитет, наш зав, его так и звали, кидал мне подчас на операциях профессорский взгляд из-под воздетой брови. В общем-то он больше шаманил, заботился об этой своей непререкаемост и и вот, боюсь, понимал мое знание его шаманства. Зато лучший хирург, после «непререкаемого», Геннадий Михайлович, хирург

— золотые руки, так звала его про себя, всегда брал меня на самые ответственные операции, я чувствовала — это не случайно, что ему без меня будет вдвое труднее, старалась изо всех сил. Привычка к самостоятельным занятиям (а только так я и могла учиться и до сих пор не понимаю, почему с детства не готовят людей к самостоятельному обучению) давала мне возможность разбираться в теории, в течении болезней, а следя за больными