Весталка

На фронте, в госпиталях, работая техничкой и сестрой, накрепко убедилась — женская привлекательность скорее уж наказание, чем счастье. И если б родилась дурнушкой, как знать, не хватила бы, может, и половины своих бед, по-иному сложилась бы судьба. Никогда не считала себя красавицей, вероятно, вполне справедливо, к красавицам к тому же не слишком и лезут — их боятся, стесняются, но природа постаралась, дала мне что-то такое — вот эту самую, видимо, привлекательность, за что,

474

как за Лобаеву, с отроческих лет цеплялись мужские взгляды, если я даже не хотела этого, старалась внимани е уменьшить. А старалась не всегда, была женщиной — от этого не уйдешь. Была и сейчас.

Собираясь в ресторан, накануне еще ломала голову: «В чем идти?» Опять женский вопрос. Опять вечный для всех. Для меня особенный — не было ничего настоящего, праздничного, платья например, тем более вечернего, да скажите: у кого оно есть и было тогда? Нет платья, нет никаких украшений, хороших модных туфель. Из всего ресторанного — одни чулки с черным швом, черной высокой пяткой, крик моды тогда, который позволила себе купить, но ни разу не надевала. В моду к чулкам с черной пяткой входили широкие юбочки-«кринолины», юбки «бочонок» и «тюльпан», туфли на «бразильском» каблуке — десять сантиметров. Мода красивая. Да...

Если б «кринолин», если б туфли.. Прическу.. Волосы еще хоть куда, коса уже ниже бедра. Маета с ней. Закручиваю, закалываю попросту. Из праздничного, пожалуй, еще белая шерстяная кофта, одна юбка поновее. Решила — их и надену. И все кляла себя, зачем согласилась в этот проклятый ресторан?

Сын смотрел, как я собираюсь, причесываюсь. Застеснялась даже. Во взгляде не насмешка, не ревность, нечто провидческое, он, конечно, догадывался о моем состоянии, тем более что я и не пыталась ничего скрыть, кроме того, что иду в ресторан, иду не одна. Он догадывался, что в моей жизни что-то изменилось, меняется.

— Что ты так смотришь?! — не вытерпела, сердито сворачивая косу в привычно тяжелый круг. Сердилась притворно, чтоб оправдаться.

— Ничего... — отвернулся, стал смотреть в окно, где тополь, только что одевший вершину в яркий майский лист, тянулся в легкое вечереющее небо.

— Петя? Я же.. на день рождения.. Пригласили.. — и еще что-то бормотала пошло-пустое, оправдательно-противное, лживое.

Молчал, не оборачиваясь, глядел на тополь и на закат. Заря за крышами

475

была ясная, высокая. Розовые тона вверху еще чуть светлели, чуть холодели.

— Что же.. Я не могу пойти? Я и так, знаешь, никуда не хожу. Могу я.. наконец? Могу..

— Можешь.. — раздалось через спину. — Только все ты врешь.. — он вздохнул.

— Петя?! Как ты со мной? Что это значит? «Врешь». Маме? Мне? — опять оправдывалась.

Сын обернулся. Недетские грустно-насмешливые — теперь словно не мои и не отцовы — его собственные глаза. И они видели меня насквозь, всю меня, всю мою недействительную, неспасительную ложь, путаницу мыслей, смущение, смятение.

— Петя? Почему ты так со мной? Я никуда, никуда не пойду.. Почему? Объясни..

— На день рожденья покупают подарок! Не суетятся, как ты. Не мажутся.. Не смотрятся столько. Ты как замуж собираешься! Одни волосы полчаса крутишь.. День рожденья..

— Я.. хочу быть красивой.. — жалко сказала я. — Чего ты выдумал?

— И так — красивая. — Он снова отвернулся.

— Ну, хочешь? Не пойду? Никуда не пойду. Все! — взялась за кофту.

в самом деле была готова никуда не идти.

— Раз обещала — иди! Только никогда не ври, — грубо ответил он и ушел на кухню.

Зачем согласилась? Все уже было смазано сначала.

Самохвалов ждал меня на углу у оперного театра. Был разодет, в новом весеннем пальто, — вечер по-майски холодный, но пальто расстегнуто, виден и новый бостоновый костюм, белая сорочка с галстуком «стрела», дорогие ботинки на каучуке и даже велюровая шляпа, которая не шла к его провинциальному, еще не вписавшемуся накрепко в город лицу, была не по сезону. От его нарядов тотчас еще более выцвело мое неновое вишневое

476

пальто, полинялая косынка, состарились туфли и даже щегольские чулки «черная пятка» сделались пошло-ненужными. Кавалер не мог скрыть, что ждал меня более роскошной, приодетой, а я пришла почти такая же, как ходила на работу. На лице его отразилась мука за себя, за ненужное в данном случае франтовство, но, с другой стороны, может быть, лишь за мой нересторанный наряд. Все это он попытался быстро спрятать, но не смог, покраснел, попытался улыбнуться, улыбка вышла кислая. А когда я сказала, что в ресторан не пойду, Самохвалов нахмурился — глядел на свои желтые чешские ботинки, на меня и снова на ботинки. Кажется, такие назывались фирмы «Батя».

— Так я же.. Столик заказан. Днем еще заезжал. Метру полсотни бросил. Нельзя. Не идти.. Пропадет. Заказ пропадет.

— Да зачем это: столик, аванс?! Вот еще!

— Так делается. Метр у меня знакомый, ну, не мой, а ребят. Место лучшее выбрал. Официант, Вовка, будет свой. Что ты? Нельзя. Все будет без обману. Аванс же..

— Не пойду я.

— Ну-у, во-от! — теперь с искренним огорчением он снял свою велюровую и снова надел горшком. Лучше б не надевал. Вот на какой-то литографии я видела Есенина в шляпе, с трубкой. И шляпа, и трубка не шли ему. Самохвалов сейчас был похож.

— Шляпу-то зачем?

— Ну, что ты.. В ресторан же! Тузом надо.

— Тогда мне хотя бы надо дамой. Потому и не хочется. Нарядов у меня

нет..

— Да ну-у-у, бро-ось, — сказал он тогда как-то по-мужски, повелительно-мягко, и это сломило меня. Пошла.

Майские листочки едва пробивались меж розово цветущими на закате яблонями. В холодном небе свистели стрижи. Они что-то знали, к чему-то готовились, простому и ясному, как небо, которое они чертили.

477

Было все-таки как пытка. Долгая, на весь вечер, но я решила ее вытерпеть.

Пытка началась уже в вестибюле ресторана, где сначала швейцар, а потом старик гардеробщик, оглядев через поднятую бровь мое пальто, все-таки взял его очень небрежно, как берут, скажем, какую-то мазаную рвань, спецовку, не стесняясь ворчать при этом внеразбор, но ясно: вот-де лезут прямо с улицы всякие, ни стыда, ни совести. Это брюзжание читалось на его лице, когда он вернулся и с тем же видом наглого превосходства, собственного знания жизни не глядя сунул бирку. «На, возьми! — брякнула она. — Бери, провинциальная дура со своим разряженным дураком! Ни ступить, ни молвить, а туда же...» Швейцар у входа, весь в желтых позументах, тоже еще раз оглядел меня сверху донизу, снизу доверху. «Да ты, видно, в людях первый раз, — было на жирноватом изношенном лице. — Первый и последний. Таким-то здесь не место». И они оба напомнили мне хамелеонов, когда тут же первый почтительно распахнул дверь, а старик гардеробщик, изобразив сладкую радость во всех сединах-морщинах, выбежал из-за стойки раздевать важную пару: он — в дорогом коричневом пальто, с повадкой крупного чиновного владетеля, она — дама, настоящая, дорогая, отменная, в розовых просвечивающих, прозрачных (почти) крепжоржетах, соблазнительных изгибах, надушенная и золоченая. И как жеманно достойно приседала, держась за него, надевая золотые босоножки-полутуфли.