Страница 43 из 143
— Мартин, если что-нибудь случится со мной в отъезде, я хочу, чтобы ты знал — о тебе я специально упомянул в своем завещании.
— Я… я не знаю, что сказать, сир.
— Тогда ничего не говори. Но я надеюсь вернуться.
Мартин был одним из немногих людей, которым я мог бы с полной безопасностью говорить подобные вещи. Во всяком случае, он служит у меня тридцать два года и давно заработал хорошую пожизненную пенсию. Готовить еду было его бесстрастной страстью, и, по непонятной причине, он, кажется, неплохо ко мне относился. Он недурно зажил бы, помри я вдруг на месте, но не настолько уж хорошо, чтобы добавлять мне в салат муританского яда (от бабочек).
— Взгляни-ка только на этот закат! — перешел я на другую тему.
Он смотрел минуты две, потом заметил:
— Хорошо вы их подрумянили, сир.
— Благодарю за комплимент. Можешь оставить коньяк и сигары и быть свободным. Я посижу еще немного.
Он оставил коньяк и сигары на обеденном столе, выпрямился, во все свои восемь футов, отвесил поклон и произнес:
— Щасливого пути, сир, и спокойной ночи.
— Приятных снов.
— Благодарю фас, — и он заскользил прочь, в сумерки.
Когда подул прохладный ночной бриз и соловьеголосые лягушки затянули вдалеке баховскую кантату, моя оранжевая луна, Флорида, взошла точно в том же месте, куда опустилось солнце. Ночецветущие розоодуванчики испускали в индиговый воздух вечера свой аромат, звезды рассыпались по небу, как алюминиевые конфетти, рубиново светящаяся свеча затрещала на столе, омар был словно масло и таял на языке, шампанское было ледяным, как сердцевина айсберга. Меня охватила некоторая грусть и желание сказать всему вокруг: «Я вернусь!»
Итак, я покончил с омаром, с шампанским, с шербетом и, прежде чем плеснуть себе глоток коньяку, зажег сигару, что, как мне говорили, признак дурного вкуса. В качестве извинения я произнес тост за все, что видят мои глаза, и налил себе чашечку кофе.
Завершив ужин, я поднялся и обошел сложное и объемное строение, которое называю домом. Я направился к бару на Западной террасе. Там опустился на табурет, поставив перед собой рюмку с коньяком, и зажег вторую сигару. Потом появилась она. На Лизе было что-то шелковистое, искрящееся и воздушное: голубой шарф буквально пенился вокруг нее в свете фонарей террасы. Она надела высокий воротник с бриллиантами и белые перчатки. Это была пепельная блондинка с бледно-розовыми губками. При виде меня она сложила их словно для поцелуя. При этом голову слегка склонила набок, один глаз закрыла, второй прищурила.
— Приятная встреча под луной, — проворковала она, и щелочка между губами перелилась в улыбку, влажную и неожиданную.
Я все рассчитал правильно, и именно в этот момент вторая луна, чисто белая, взошла над западным горизонтом. Голос Лизы напоминал мне пластинку, которую заело на ноте «до». Пластинки теперь никогда не заедает, но я помню другие времена. Больше их никто из землян не помнит.
— Привет, — сказал я. — Что будешь пить?
— Шотландский виски с содовой, — заказала она, как всегда. — Какая ночь!
Я взглянул в ее голубые глаза и улыбнулся.
— Да. — Я выбил заказ и появился бокал. — Действительно.
— А ты изменился. Повеселел.
— Да.
— Полагаю, что ты не задумал ничего дурного, правда?
— Возможно. — Я подвинул в ее сторону бокал. — Сколько прошло времени? Пять месяцев?
— Немножко больше.
— Твой контракт на год.
— Да, на год.
Я передал ей конверт:
— Я расторгаю контракт.
— Что ты хочешь этим сказать? — ее улыбка замерла и исчезла.
— Как всегда то, что говорю.
— Ты хочешь сказать, что я свободна?
— Боюсь, что так. Здесь соответствующая сумма, чтобы заглушить твою тревогу, — я передал ей второй конверт.
— Я тебя подожду.
— Нет.
— Тогда я поеду с тобой.
— Даже если существует опасность погибнуть вместе со мной? Если дойдет и до этого?
Я надеялся, что она скажет «да». Но в действительности я плохой психолог. Поэтому-то и запасаюсь рекомендациями по форме «А».
— В наше время все возможно, — добавил я. — Иногда человек вроде меня должен идти на риск.
— Ты даешь мне рекомендацию?
— Вот она.
Она сделала глоток из бокала:
— Хорошо.
Я отдал ей конверт.
— Ты меня ненавидишь? — спросила она.
— Нет. С чего мне тебя ненавидеть?
— Потому что я слабая и берегу свою жизнь.
— То же самое делаю я, хотя не всегда уверен в гарантиях.
— Поэтому-то я и принимаю отставку.
— Ты думаешь, что все знаешь, ведь так?
— Нет. А что мы делаем сегодня вечером? — поинтересовалась она, приканчивая бокал.
— Я же сказал, что мне не все известно.
— Но зато кое-что известно мне. Например, что ты хорошо ко мне относился.
— Спасибо.
— И я не хотела бы расставаться…
— А я тебя напугал?
— Да.
— Очень?
— Очень.
Я допил свой коньяк, затянулся сигарой, рассматривая Флориду и вторую белую луну под названием Бильярдный шар.
— Но сегодня, — промолвила она, беря меня за руку, — ты забудешь про ненависть.
Она не распечатала конверты и потягивала вторую порцию виски, также рассматривая Флориду и Бильярдный шар.
— Когда ты улетаешь?
— Завтра, едва забрезжит утро.
— Боже, ты стал поэтом.
— Нет, я стал тем, чем есть.
— Вот я и говорю.
— Приятно было провести время в твоем обществе.
— Становится прохладно, — она допила виски.
— Да.
— Нужно согреться.
— Я не прочь.
Я выкинул сигару, мы поднялись, и она поцеловала меня. Я обвил рукой ее голубую искрящуюся талию, и мы покинули бар. Пройдя под аркой, мы вернулись в дом, который вскоре должны были оставить.
Очевидно, состояние, которое я ощутил на пути к себе настоящему, сделало меня тем, чем я стал. А стал я в некотором роде параноиком. Но нет, это слишком просто.
Таким образом я легко бы мог объяснить приступы малодушия, посещающие меня всякий раз, когда я покидаю Вольную. Дело в том, что имеются люди, жаждущие добраться до моей глотки. Правда, я один или вместе с моей планетой могу противостоять любому правительству или отдельному лицу, если они пожелают со мной разделаться. Если же им удастся убить меня, это превратится в весьма дорогостоящее предприятие, так как повлечет за собой разрушение целой планеты. Но даже и на этот крайний случай у меня приготовлен запасной выход — правда, его не приходилось пока испытывать в рабочих условиях.
Нет, настоящая причина беспокойства не в мании преследования, а в обычном страхе перед смертью и небытием, что присуще всем людям, но в данном случае усилено в несколько раз. Однажды я все-таки попытался приподнять завесу за краешек, но что это было, объяснить не могу. Оставим этот предмет. Сейчас во всей обитаемой Вселенной только я да несколько секвой остались живыми анахронизмами двадцатого века в нынешнем тридцать втором. Но, обладая бесстрастной пассивностью этих представителей растительного царства, я на собственном опыте убедился, что чем дольше живешь, тем сильнее тебя охватывает чувство смертности всего живого. Следовательно, стремление выжить, чувство, о котором я раньше рассуждал, только руководствуясь теорией Дарвина, и относил к ощущениям низших видов, становится основной заботой. Учтите также, что понятие «джунгли» теперь стало значительно сложнее, чем во времена моей молодости. Теперь у нас полторы тысячи обитаемых миров, на каждом — собственные способы лишить человека жизни, чрезвычайно легко экспортируемые в эпоху, когда путешествие между небесными мирами не требует времени вообще. Добавьте к этому семнадцать внешпланетных разумных рас. Четыре из них, как мне кажется, превосходят людей в умственном отношении, а семь или восемь такие же дураки, как и люди, и у них тоже свои способы лишать разумное существо жизни. Мириады обслуживающих нас машин, ставшие такими же привычными, как автомобиль в мою молодость, — и они по-своему способны убивать людей, плюс новые болезни, новые виды оружия, новые яды и новые хищные животные, новые объекты ненависти, жадности, похоти и прочих пагубных привычек — и они тоже могут убивать. Есть и еще превеликое множество мест, где ничего не стоит потерять драгоценную жизнь. Я видел и сталкивался с огромным количеством образцов этого нового «богатства» в силу моего несколько необычного занятия, и только двадцать шесть других людей во всей Галактике могут знать о них больше, чем знаю я.