Страница 13 из 15
Через несколько минут Рахель позвонила снова. Автобус давно стоял, и Брам понял, что опаздывает на лекцию.
Рахель спросила:
— Кто такая Ханна?
— Ханна?
— Кто такая Ханна, ее имя написано твоей рукой на клочке бумаги, который лежит в кармане твоего пиджака.
— Ах, эта…
Рахель сделалась особенно ревнивой, когда стала заметна ее беременность. Очевидно, решила, что теперь ее тело изуродовано огромным животом и Брам начнет заглядываться на других женщин. Сперва он старательно парировал ее обвинения, но это мало помогало. Потом перешел на лаконичные ответы — это не помогало совсем. Ей нужно время, считал Брам, чтобы понять, что он готов отдать за нее жизнь. Гинеколог сказал, что такое поведение может продолжаться довольно долго, приступы бешеной ревности случаются особенно часто с красивыми женщинами, которые боятся, что беременность изуродовала их.
— Кто она?
— Журналистка. Американка. Была у меня на работе.
— Хорошенькая?
— Пленительная.
— Поэтому тебе понадобился ее телефон?
Браму совсем не хотелось это обсуждать. Он сидел в автобусе со щенком на коленях, у ног его стояли сумки с собачьими мисками и едой. Он старался говорить как можно тише, чтобы не привлекать внимания остальных пассажиров.
— Я хотел посмотреть текст, прежде чем он будет напечатан. И на всякий случай взял у нее телефон.
— Но она тебе понравилась, правда?
— Она выглядела неплохо, но для того, чтобы я тебе изменил, нужно нечто большее.
— Что конкретно?
— Понятия не имею, дорогая, много чего. Я как-то не думал об этом.
— Я уверена, что она находит тебя интересным мужчиной.
— А разве я не интересный мужчина?
— Если ты только посмеешь… я тебя убью.
— Ты чересчур строга. Как насчет показательной порки?
— Сперва выпорю, потом убью.
— Рахель, ты вообще можешь себе представить, сколько женщин я встречаю ежедневно?
— Вообще могу. И об этом я тоже беспокоюсь. Я знаю, какие там девицы ходят. По сравнению с ними я — старая, неуклюжая корова.
— А я — голландский крестьянин, девочка. И ты хочешь удивить меня коровами?
— Ты все шутишь, — сердито пожаловалась она.
— Ты предпочитаешь, чтобы я обсуждал это серьезно? Я давно забыл про эту Ханну.
— Ага, забыл, значит — раньше о ней думал!
— Нет, — вздохнул он, — только сейчас вспомнил. Благодаря тебе.
— Я хочу, чтобы ты всегда мне доверял, — сказала она примирительно.
— Поразительное совпадение: от тебя я хочу того же. Ты сегодня собираешься встретиться с каким-то режиссером, и мне это неприятно.
— Тебе совершенно не о чем беспокоиться.
— Я беспокоюсь, как бы ты в него не влюбилась. Зачем он приехал и кого представляет. Вдруг он захочет отвезти тебя в Бомбей и поставить перед камерой?
— Этот город называется Мумбаи.
— Я хочу уехать с Беном и с тобой в Принстон. — Голос Брама дрогнул, и это прозвучало немного театрально, но ему было все равно.
— И я хочу того же, милый. Эта встреча для меня ничего не означает. Клочок прошлого.
— Я тебе верю.
— И я тебе, — откликнулась она.
Но через несколько минут снова позвонила. Автобус так и не сдвинулся с места.
— Мне надо отказаться от встречи с ним? — спросила она.
— А тебе очень хочется его увидеть?
— Глупо делать вид, что мне это нужно. Абстрактное желание, не больше, от которого легко отказаться.
— Решай сама. Наверное, теперь невежливо будет отменить встречу.
— Да, ты прав. Я уже еду.
— На такси?
— Да. Бен глядит во все глаза. Наш шофер, — она спросила шофера, откуда он, и продолжала: — Он из Эфиопии, фалаша,[19] и его машина выглядит в точности как ярмарочный балаган — вся в разноцветных лампочках. Бен в восторге. — Она обратилась к сыну: — Здорово, Бен, да? Смотри, как они мигают, — и снова к Браму: — Как там твой щенок?
— Сидит у меня на коленях. Чудный пес.
— Он не опасен для Бена?
— Ужасно опасен, — ответил Брам честно. Он не собирался избавляться от Хендрикуса. Пусть Бен растет с собакой. — Смертельно опасное крошечное существо с пятнышками на голове. Кровожадный монстр размером с хомячка.
— Ладно, скоро мы с ним увидимся. Позвоню после разговора с режиссером.
Брам опоздал на занятия всего на десять минут, но отцовские наставления, казалось, снова зазвучали в его ушах. Только маме удавалось остановить Хартога, когда тот пытался давить на сына. Но она умерла молодой, за двенадцать недель до триумфа Хартога — нобелевской церемонии, королевского ритуала вручения премии, которой удостоился еврейский мальчик, побывавший в аду. Опухоли, поселившейся в ее теле, не было дела до торжественных церемоний.
Годом позже Тель-Авивский университет пригласил Хартога продолжить свои исследования в их лабораториях и вести занятия со студентами. Браму было предложено сделать выбор — поехать с отцом или остаться в Амстердаме, в «приемной» семье.[20] Почему-то Хартог был уверен, что одиннадцатилетний ребенок способен сделать верный выбор. Брам любил отца, но боялся его. Мысль о том, чтобы остаться в Голландии совсем одному, казалась ему кошмарной, но и служить для отца источником постоянных разочарований тоже не хотелось. Брам считал: он должен остаться в Амстердаме, чтобы не огорчать отца своими провалами, помочь ему освободиться от скорби, связанной с кончиной жены, и от досады, вызванной слабыми успехами сына. На каникулы Брам прилетал в Тель-Авив, спал на разъезжающейся раскладушке в «гостевой» спальне, служившей Хартогу кладовкой, часами молча сидел возле отца и — обыгрывал его в шахматы, беря реванш за все те случаи, когда отец, качая головой, корил его за ошибки.
Хартогу хотелось ввести мечтателя-сына в мир науки, а Брам удивлялся, почему отец никогда не учил его играть в шахматы. Только во время каникул в Тель-Авиве он понял: его отец, гениальный ученый, просто не умеет играть. С легкостью разбираясь в сложнейших расчетах, Хартог был напрочь лишен таланта к шахматной игре — слабость, по-настоящему бесившая его («Я просто не заметил, просто не заметил», — жаловался отец, когда Брам прорывал его оборону). Брам же строил игру на чистой интуиции. Он всматривался в возникающие на доске композиции и передвигал фигуры, следуя логике развития событий. Когда Браму впервые удалось обыграть отца, он с изумлением понял, что тот абсолютно не в состоянии контролировать игру, и с тех пор, не желая упускать случая, постоянно уговаривал Хартога «сгонять партию». Удивительно, как по-рыцарски переживал Хартог поражения. Сбивая с ног своего короля и качая головой, он шутил:
— Ты победил, Брам. Куда мне до тебя с моей Нобелевкой! Ты гораздо сильнее.
И наставал — на несколько мгновений — звездный час Брама. В эти мгновения рядом с иронией появлялась нежность, которой Браму так недоставало. В эти мгновения он мог быть уверен: папа его любит.
Ему хотелось плясать от радости на берегу моря: папа гордится его успехами! Но счастливые мгновения проходили, Хартог быстро забывал о своем поражении, и Браму приходилось снова усаживать его за доску, чтобы продемонстрировать непослушному отцу свои феноменальные способности.
Браму не удавалось достичь блестящих успехов в математике или физике, потому что он любил истории. А значит, Историю. И до прохождения обязательной в Израиле армейской службы успел закончить университет — всего за три года. В процессе научных изысканий он набрел на идею, ставшую темой его дипломной работы, а благодаря связям отца смог добраться до документов, из которых следовало, что на самом деле история еврейской оборонительной войны должна быть частично переписана. Браму удалось доказать, что сионистские лидеры еще с тридцатых годов были нацелены на размежевание с арабским населением. Хартог, убежденный сионист старого закала, нашел бессмысленными и опасными результаты работ Брама, но вовремя понял, что сын совершил открытие в своей области. Можно наконец пожелать ему удачи и испытать законную гордость.
19
Так в Израиле называют эфиопских евреев.
20
В Голландии, если родители уезжают надолго в связи с работой, заботы о ребенке временно берет на себя «приемная» семья.