Страница 4 из 16
— А что, есть постель? — как-то наивно спросила Алина, окидывая взглядом диван, и жадно опять глотнула из бокала.
Алексей Алексеевич вскочил, молча с грохотом разложил диван, кинулся к шкафу за постельным бельём, с сожалением подумал, что надо было свежие простыни-наволочки купить, а то эти Олей пахнут, застелил, обернулся. Алина уже стояла обнажённая, в одном лифчике, с заведёнными к лопаткам руками. Освободилась-выскользнула плечами из бретелек, смущённо прикрыла груди ладошками и нырнула в постель, укрылась одеялом до подбородка, закрыла глаза. Домашнев очнулся от столбняка, начал рвать с себя одежду, путаться в подтяжках и пуговицах, еле-еле разоблачился, скользнул под одеяло…
Не всё, конечно, было поначалу о’кей — суеты много, смущения, неловкости, боязни опарафиниться… Потом они лежали, чуть успокоенные, накрывшись одеялом, вот на Алину в это время и накатила-нахлынула волна откровенности. Всё без утайки рассказала-исповедалась: и как в 12 лет с каким-то мальчишкой-одноклассником в ванне мылась — просто так, из любопытства; и как совсем недавно они целой студенческой группой вместе ходили в сауну — опять же для прикола: поглазели друг на друга, под душем голышом поплескались; и как подружилась в 14 лет с Тимой, Тимофеем Чашкиным, своей первой любовью, как через год стала женщиной (тоже больше из любопытства, да и Тимка очень настаивал), как ездили они вместе к морю после десятого класса и жили там десять дней по-настоящему супружеской жизнью, но со временем она, Алина, поняла-осознала, что больше не любит Тиму, и вот уже целый месяц, как дала ему от ворот поворот, но он до сих пор не даёт ей прохода, а она ждала-верила, что встретит-таки настоящую любовь. И тут же добавила нечто совсем уж неожиданное и офигенное: мол, анальный секс ей в принципе не очень по душе и оральный она предпочитает не до конца — это, по её убеждению, можно позволить только с очень и очень сильно любимым человеком… Алексей Алексеевич только хмыкнул про себя: спасибо, что предупредила!
Потом Алина ещё поведала, как впервые узнала-услышала фамилию Алексея Алексеевича — дома ещё лет в десять: отец её, оказывается, купил книжку Домашнева (первую — сборник исторических рассказов «Осада крепости») и читал по вечерам вслух своим детям. И она помнит, как папик уважительно сказал-подчеркнул тогда, мол, писатель этот замечательный живёт в одном с ними городе — родимом Баранове. Через пять лет предок Алинин и вторую книжку Домашнева купил-притащил — повесть «Любовь Достоевского». Эту уж сама она взахлёб прочитала, перечитала и чуть ли не под подушкой хранила-берегла. И вот она узнала, что он, этот замечательный, перешёл работать в их универ из технического и стал — живым, реальным и таким симпатичным, милым. Одним словом, она всё думала, думала о нём, смотрела, смотрела ему в глаза на лекциях, специально в коридорах сталкивалась…
Далее в речах Алины не всё можно было однозначно понять («Букет Молдавии» явно сказывался), Домашнев, правда, один очень для него существенный момент выяснил: кроме этого часто пьяного и туповатого, по её словам, Тимы, в её жизни мужчин не было. Тут к месту или не к месту вспомнился Домашневу анекдот, что, мол, когда женщина уверяет, будто вы у неё второй… Хотя какие тут к чёрту анекдоты! В любом случае — это сказка, это фантастика! Он, Алексей Алексеевич Домашнев, лежит в постели с двадцатилетней красивой девчонкой, и она явно с восхищением на него смотрит, и уже сама тянется к нему с поцелуем, и уже божественные её груди встопорщенными от страсти сосками томят-волнуют его ещё о-го-го какое крепкое подтянутое тело!..
Финал этого стрёмного вечера оказался чуть смазанным. Алексей Алексеевич обнаружил, что по часам давно уже вечер, начал торопливо одеваться. Ссоры-скандала с Дарьей своей Николаевной ему совсем даже не хотелось, а она терпеть не могла, когда он возвращался домой поздно. Алина вдруг взбунтовалась. Она сбросила с себя одеяло, раскинула совершенно неприлично согнутые в коленях ноги, начала ласкать-оглаживать свою «Маню» и капризным тоном просить:
— Ну не хочу я домой! Давай ещё полежим! Ну дава-а-ай! Я праздника хочу!..
Домашнева даже покоробило. Девчонка явно опьянела.
— Алина, будь благоразумной, — кротко попросил он. — Уже поздно. Нам надо идти. Одевайся.
Ни в какую! Не пойду никуда, заявила, и всё! Алексей Алексеевич даже раздражаться начал и про себя подумал: «Ну-у-у, милая, мне такие фокусы совсем ни к чему! Больше никаких свиданий!..» В довершение Алина, когда всё же поддалась на уговоры, выбралась из постели и начала одеваться, то присела зачем-то на стол и сломала-раздавила очки Алексея Алексеевича. Но и на этом приколы не кончились: уже на остановке, где тусовалась довольно приличная толпа, девчонка взялась теребить Алексея Алексеевича за отвороты куртки и чуть не в полный голос признаваться в любви и канючить-требовать:
— Я люблю тебя! Слышишь? Ну скажи, что ты меня любишь! Ну скажи! Мне это важно!..
Ни хрена себе! Еле-еле усадил её в троллейбус, довёз-довёл до дома…
Да кто бы мог убедить-уверить в тот вечер Алексея Алексеевича, что уже через день они опять встретятся с Алиной, причём хотя инициативу (по телефону) проявит и она, но он согласится в момент, ни секунды не ломаясь. Они чинно погуляют по зимнему пригородному лесу, затем опять уединятся в квартире, но будут, опять же, чинно и даже чопорно пить чай-кофе, беседуя о литературе, ибо Алина сразу же откровенно созналась-предупредила, что у неё, как она это мило именовала, «открылся крантик», а в такие критические дни она категорически секс не приемлет… Но как-то так вскоре получилось, что они устроились на диване, брюки у профессора Домашнева оказались расстёгнутыми и спущенными до колен, сам он тут же впал в полубессознательное состояние, стараясь из последних сил решить дилемму: самому прервать блаженство в последний момент или она сама это проконтролирует-сделает?..
Именно с этого вечера Алексей Алексеевич начал погружаться в то наркотическое состояние духа, в каковом пребывал-плавал последующие полгода, совершенно почти потеряв чёткое представление о реальности. На него словно морок наслали. В первые дни он даже встревожился. Попытался сопротивляться. По крайней мере хотел претворить в жизнь свой довольно циничный план под условным названием «Гарем», то есть попеременно встречаться и с Олей, и с Алиной. И ему даже удалось ещё разок пообщаться с Олей на квартире, устроить свидание, но это было до того натужно, натянуто, лишне, что даже бедная Ольга Львовна это почувствовала и была грустна, молчалива, обидчива. Когда в следующий раз она позвонила Домашневу и радостно сообщила, что на завтра отпросилась у мужа к родственникам в деревню и они с Алексеем Алексеевичем утречком на пару часов могут встретиться, он, давясь и мучаясь, сообщил с огорчением, будто хозяин квартиры потребовал срочно её освободить и уже ключи забрал. С этого момента Оля из жизни Домашнева исчезла, словно её и не было. Раза два они потом столкнулись-встретились на улице, случайно, но Алексей Алексеевич оба раза отвернулся, увёл взгляд в сторону, покраснел, шмыгнул по-мальчишески мимо. Ольга Львовна тоже заговорить, заглянуть ему в глаза и даже поздороваться не попыталась — проходила мимо с каменным лицом и поджатыми губами. Домашнева, конечно, мучила-терзала совесть, но…
Оля исчезла из его судьбы.
И сам он как бы исчез из жизни, из реальности, из повседневности. По крайней мере подробности всего того, что происходило потом — он мог восстановить в памяти только по email-переписке с Алиной: благо, компьютер дома у неё был-имелся, и Домашнев в первые же дни подтолкнул её купить-установить модем и подключиться к Интернету.
2. Коитус
Алексею Домашневу, 17 января, 18–10
Здравствуй!
Вот и состоялся мой дебют в номинации «суррогат общения». Если честно, не знаю, о чём писать, надеюсь, что ты всё равно думаешь обо мне… Очень беспокоюсь о твоём здоровье… Сегодня надела (повторяю, НАДЕЛА, а то опять замечание сделаешь!) маленькие золотые серёжки и, по-моему, стала совсем маленькой… Я знаю, что ты не любишь, когда я маленькая, поэтому не буду больше разводить «нюни»… Бла-бла-бла… Хочется верить, что эта улыбка-смайлик:-) не разозлит тебя (как обычно тебя злит моё хорошее настроение)… Не пропадай, человек Достоевского!