Воздушная тревога

— Это ерунда по сравнению с тем, что сделал ты, — промямлил я, пытаясь скрыть смущение.

— Верни машину на место. Заодно подбрось Стрэнга до санчасти, у него изрядно болит рука.

Стрэнг заартачился, но он был бледен, как простыня, а рука, несмотря на грубую, наспех наложенную повязку, кровоточила. Ребята усадили его на соседнее сиденье, и я повел тяжелую машину через летное поле.

Когда мы въезжали на плац, единственный уцелевший громкоговоритель объявил:

— Ожидается воздушная тревога. Всему персоналу, свободному от аварийных работ, укрыться в убежищах. Ожидается воздушная тревога…

Толпа на плацу поредела и рассеялась как по волшебству, и я повернул прямо к ближайшей карете скорой помощи. Медсестра, внимания которой я добивался, была занята каким-то беднягой с раздробленной ногой. Она старалась остановить кровь, вид у нее был холодный и равнодушный. Не прекращая работы, девушка мельком взглянула на руку Стрэнга.

— Потерпите, пока мы подлатаем тяжелораненых, — сказала она. — Это недолго. Все будет в порядке.

Медсестра была из канадского отряда скорой помощи.

Сперва я хотел потребовать, чтобы Стрэнгом занялись немедленно, но, оглядевшись по сторонам, убедился, что бригады всех стоявших поблизости карет скорой помощи работали одинаково напряженно. Делать было нечего, пришлось оставить Стрэнга дожидаться своей очереди.

Я усадил Стрэнга на траву.

— Скоро тебя перевяжут.

Он не отозвался. От боли и потери крови парень совсем осоловел.

Объявили тревогу, и надо было возвращаться на позицию: при той неразберихе, которая царила в Торби, можно было ждать любых неприятностей. Самое главное сейчас — полностью укомплектовать орудийные расчеты.

Я пошел назад к машине и уже хотел лезть в кабину, когда заметил неподалеку лежавшего на траве человека в штатском. Я остановился. Кровавые полоски на его покрытом испариной лбу казались багровыми, бледно-голубые глаза были широко раскрыты, губы шевелились — человек бормотал что-то себе под нос, левое плечо и рука были раздроблены и наспех перевязаны отрезанным от одежды рукавом.

Я узнал его по башмакам — грубым рабочим башмакам с большими гвоздями. Человек стонал и бредил, и я подошел поближе. Заглянув ему в лицо, я понял, что не ошибся. Это был он, тот самый рабочий, который подсунул план аэродрома в мою расчетную книжку.

«Вот и поделом тебе», — подумал я и уже повернулся, чтобы уйти, но тут он пробормотал: «Ничего с тобой не случится, если ты побрызгаешь на него водой». Воспоминания о детских играх в кораблики. Но поскольку произнес он это по-немецки, без малейшего шотландского акцента, который слышался в его речи в прошлый раз, мне стало любопытно, и я наклонился к нему, напрягая слух. Мне вспомнилось, как болтала во сне Элейн и как я сумел извлечь пользу из ее слов. Однако бред раненого состоял в основном из всякой несуразицы или обрывков детских воспоминаний. Он бормотал по-немецки, временами выговаривая не те слова или произнося их с ошибками. Если этот человек немец, что вероятнее всего, поскольку бредят всегда на родном языке, стало быть, он уже давно не бывал в Германии.

Я наклонился еще ниже и сказал по-немецки:

— Жаль, что вас не будет с нами в этот день.

Никаких признаков понимания. Я встряхнул его и повторил фразу. Невидящие пустые глаза раненого по-прежнему были широко раскрыты, но мой голос, похоже, просочился в его подсознание. Он забормотал:

— Со мной все в порядке… Я буду… буду там… Я поведу один из грузовиков… — Он попытался приподняться, глаза его были все так же слепы. — Все сойдет как надо, правда? Скажите, что все сойдет как надо…

— Вы помните день? — по-немецки спросил я.

— Помню… — ответил он так тихо, что я едва расслышал.

— Вряд ли, — проговорил я. — Вряд ли вы запомнили дату.

— Помню… помню… это… это… — Он отчаянно рылся в памяти. — Это… Я заберу груз из Коулд-Харбор в…

Короткий период просветления закончился, от напряженных усилий по пепельно-серому лицу раненого заструился пот. Он снова принялся бормотать что-то неразборчивое, но я уже почти не замечал этого, мертвой хваткой вцепившись в главное. Коулд-Харбор! Элейн тоже говорила во сне о какой-то ферме Коулд-Харбор. Коулд-Харбор… — довольно редкое название.

Я разволновался и попробовал вновь навести раненого на предмет разговора. Ничего не вышло, и тогда я попытался прошибить его лобовыми вопросами. И все-таки толку я не добился, хотя тряс беднягу до тех пор, пока струившийся по его лицу пот не смыл напрочь всю кровь.

Наконец я сдался, залез в машину и поехал туда, где нашел ее. Велосипед Лэнгдона валялся на месте. Я уже собирался вскочить на него, когда меня схватил за руку подбежавший ефрейтор.

— За каким чертом тебе понадобилась эта машина?

Я начал было объяснять, но тут подскочил какой-то запыхавшийся штабной чин. Я отдал честь.

— В чем дело?! — возопил он. — Машина… Вы взяли мою машину! По какому праву?

Я объяснил, что к чему.

— Это не причина! Возмутительно! Фамилия? Подразделение? Ефрейтор, запишите!

Отдуваясь, штабист исчез в кабине. Похоже, ему не терпелось поскорее убраться отсюда.

Я покатил на позицию. Наши молча сидели в окопе и не сводили глаз с неба, вид у всех был измученный. Я почувствовал, как моя рубаха липнет к телу; воздух дрожал от жары. Я снял каску и принялся носовым платком протирать ее изнутри от пота.

— А где Мики? — спросил я.

На месте стрелка сидел Кэн.

— У него неважное настроение, — с легким сожалением ответил Лэнгдон. — Пошел в укрытие возле капонира. Вон туда.

— Неважное настроение! — вскричал капрал Худ. — Да он просто свихнулся от страха. Слабак…

— Ладно, положим, нас тоже не больно-то тянет на подвиги, — сказал Лэнгдон.

Примчался на велосипеде Мейсон. Теперь он был единственным связным между нами и постом оповещения, поскольку телефон разбило. Но я не слышал, какие распоряжения он передал Лэнгдону. Я неотрывно смотрел на свою каску. Сзади зияла продолговатая вмятина. Сзади! А между тем я прекрасно помнил, где я был и куда смотрел в тот миг, когда пуля рикошетом отлетела от каски. По спине иголочками пробежала холодная дрожь. Я же стоял лицом к летному полю, и самолеты проносились либо передо мной, либо над самым окопом. Сзади ни один из них не пролетал, и тем не менее вмятина была на затылке каски. До той минуты я не снимал ее и не мог надеть задом-наперед, это точно. Кроме того, я помнил, как мою голову толкнуло вперед. Кто-то выстрелил мне в затылок!

И тут я вспомнил, с какой изумленной миной глазел на меня Вейл, когда я проходил мимо него в ангаре…

Глава VIII

Все против одного

Никогда я еще так не боялся. Я мог пережить бомбежку, теперь я это знал. Бомбежка, да и вообще война, направлена против всех без разбору, это не прямое нападение на конкретного человека. Бомбардировщик охотился не за мной, и жизнь моя была в руках судьбы — до чего успокоительная мысль! Когда бомбят, ты зависишь от случая, и ничего тут не попишешь. Но это! Это — совсем другое дело. Выстрел в спину предназначался именно мне и не имел ничего общего с пальбой на авось, которую мог открыть какой-нибудь фанатик из пятой колонны. Метили именно в меня, и это уже не война, а убийство. Я мог грудью пойти на пулеметные очереди, которые тоже предназначались не лично мне, но это целенаправленное покушение на мою жизнь повергло меня в такой страх, что волосы встали дыбом. Я более не испытывал умиротворяющего ощущения от сознания того, что моя жизнь пребывает в руках милостивой судьбы. По приказу Вейла меня приговорили к смерти, и я был с нею один на один. Теперь-то я понял, почему изумленная гримаса на миг вытеснила с физиономии Вейла горестную мину там, в ангаре, когда он поднял глаза от тела Элейн.

Похоже, у меня был не на шутку испуганный вид, потому что Джон Лэнгдон положил руку мне на плечо.

— Молодец, что выручил меня и оттащил бомбу, — сказал он. — Я бы не смог. Моего запаса храбрости хватило только на то, чтобы привязать трос к стабилизатору.