Избранное

За то, что «президент Рузвельт не умер», дядя Фердинанд жестоко отомстил мне, высказав отцу свое неудовольствие по поводу моего торжественного одеяния.

— Как ты мог купить ему к темно-синему костюму зеленую шляпу и желтые ботинки?

Но самой тяжкой обидой, нанесенной нам в доме американского учителя танцев в Кашше, было не это, а то, что к ужину тетя Сиди подала нам на стол пиво.

— Прости меня, Сиди, — сказал отец грустным голосом, — пива я не пью. Никогда в жизни не пил.

— Жалко, — ответила тетя Сиди. — У нас вина не бывает. В Америке вино пьют только извозчики и безработные каменщики.

После ужина отец пошел в кафе «Шалк». Там собрались члены берегской делегации. Я рано лег спать и тотчас же заснул. Во сне я ехал тем самым поездом, который привез Ракоци. Не знаю, живым или мертвым видел я себя во сне: лежал я действительно как мертвый, однако видел и слышал, как самый живой человек. Всюду, где мы проезжали, горели громадные костры, а вдоль пути стояла на коленях масса народу: венгры, русины, евреи. Среди них я увидел знакомых: отца, няню Марусю, дядю Филиппа и Кальмана Асталоша. Поезд укачивал меня точно так же, как когда-то давно-давно няня Маруся. Во сне мне было очень хорошо. Но тем грустнее было пробуждение.

В утренней газете был опубликован приказ начальника полиции города Кашши, запрещавший всем детям моложе шестнадцати лет выходить в день похорон на улицу.

Отец пытался утешить меня:

— Процессия пройдет здесь по Главной улице. Из окна ты увидишь все. Даже лучше, чем если бы ты был на улице.

Дядя Фердинанд утешал иначе:

— Ничего, Геза. В газете ты прочтешь, как хоронили Ракоци, а дома, в Берегсасе, ты всем можешь рассказать, что шел непосредственно за гробом. Если кто не поверит, пусть приезжает сюда, в Кашшу, и спросит меня. А через десять лет ты можешь рассказать, что руководил всей процессией верхом на лошади. Если кто не поверит, пошли ко мне.

Я же утешал себя так:

«Все равно убегу на улицу. Если меня остановит полицейский, скажу ему, что мне семнадцать лет, только я маленького роста».

Свой план мне наверняка удалось бы осуществить, если бы у меня не появилась глупая мысль — взять с собой и Дёрдя. Зачем бедняжке сидеть дома!

— Как ты думаешь пробраться? — спросил Дёрдь, когда я под секретом сообщил ему о своих планах. — В воротах стоит охрана.

— Пусть стоит! Ничего нет проще, как пробраться отсюда вниз. Провод громоотвода находится у вас около самого окна. Мы можем спуститься утром, когда все еще будут спать. Спуститься с третьего этажа не так страшно, поверь.

Дёрдь сообщил мой план тете Сиди.

Тетя Сиди распорядилась, чтобы в день похорон мне разрешили находиться в той комнате, окна которой выходят на Главную улицу (и между окнами которой проходит громоотвод), только до тех пор, пока там будет и кухарка. Так как кухарка была занята, я смог обозревать Главную улицу всего лишь в течение получаса. Ничего интересного за это время я не увидел, если не считать нескольких полицейских в парадной форме. Большую часть дня я провел в комнате, окна которой выходили во двор, и скучал. Из этой комнаты видно было большое желтое здание — полицейская казарма.

Случилось так, что волей-неволей мне пришлось основательно разглядеть тот дом, в котором впоследствии, лет через семнадцать, я провел в качестве невольного обитателя довольно продолжительное время.

Тогда я глядел с вожделением из решетчатого окна полицейской казармы на желтый дом, в котором жили мои родственники, и мне удалось тайком переправить туда из камеры письмо, в котором я просил своего двоюродного брата, адвоката Дёрдя Севелла, навестить меня в полиции в качестве моего юридического представителя и узнать такие факты, такие вопиющие факты… Но мой двоюродный брат доктор Дёрдь Севелла передал полученное запретным путем письмо начальнику полицейской казармы.

Домой и дома

На другой день после знаменитых на всю страну похорон, отец, Тамаш Эсе и я поехали домой. Делегация оставалась в Кашше еще на несколько дней, с одной стороны, для того чтобы выспаться после большой выпивки, устроенной вечером в день похорон, а с другой — для того чтобы продолжать ее. Отец и Эсе решили уехать не потому, что они были против этого, а потому, что в Кашше их обоих жестоко обидели. Обиду нанесли им вовсе не жители Кашши, а сами берегсасцы. Отец мой был не обидчив, но что касается Тамаша Эсе, он был такой человек, что, рассердившись, сердился уже до самой смерти.

На вокзале отец купил окорок, кило на четыре с половиной, и наполнил бутыль вином.

— Налейте сюда пять литров вина, — сказал он владельцу ресторана, — я заплачу за шесть, если вино будет хорошим.

— Заплатите за шесть с половиной, — сказал тот, — тогда мы оба будем довольны.

Как только поезд тронулся, мы занялись окороком и зеленым луком — дядя Эсе купил его два кило. Часа полтора мы все молча ели.

Я не имел понятия о том, почему мы трое уезжаем раньше всей берегской делегации. В доме дяди Фердинанда отец ни единым словом не обмолвился о нанесенной ему обиде. Ему было стыдно. Но теперь, наевшись и запив окорок двумя литрами вина, он дал волю своей печали.

— Да-с!

Эсе кивнул головой в знак согласия.

Отец вынул из кармана две толстых сигары. Одну дал Эсе, другую закурил сам. Эсе растер в руке полученную сигару, половину рассыпанного табака вложил в свою глиняную трубку с вишневым мундштуком, а остальной спрятал на запас в кисет.

Отец пускал большие кольца дыма.

— Когда еврей им нужен, — сказал он, — когда нужны его деньги, его ум или его голос, тогда еврей — венгр. А когда еврей говорит: я хочу печалиться и радоваться вместе с вами, тогда ему говорят: прочь отсюда, жид!

В ответ, нарушая предписанные правила, Эсе с силой плюнул на пол купе.

Из слов отца было трудно понять, что с ним произошло в Кашше. Его слова надо было сложить в одно целое, как дети складывают свои игрушечные кубики с картинками. Долго раздумывал я обо всех возможных и невозможных причинах, пока наконец узнал правду. А между тем все было очень просто.

Берегцы послали в Кашшу делегацию из пятидесяти двух членов, хотя от Всевенгерского комитета они получили только пятьдесят билетов, дававших право присутствовать на торжественной панихиде в самом соборе. Руководители берегской делегации — граф Эрвин Шенборн-Бухгейм, вицеишпан Гулачи и начальник уезда Вашархейи — после получасового совещания решили, что одним из двух берегцев, которые должны остаться без билета, будет мой отец. Кто окажется вторым — этого они даже после вторичного получасового совещания решить не могли. Без малейшего колебания это решил Тамаш Эсе.

— Если Иосиф Балинт, этот до мозга костей преданный венгерец-независимец, о котором даже его враги ничего плохого сказать не могут, вам недостаточно хорош, то в собор не пойду и я.

Чтобы успокоить взбунтовавшегося таргшнского старосту, Вашархейи стал вспоминать об Эсе Великом.

— Что сказал бы Тамаш Эсе Великий…

— Я как раз об этом и думаю, — перебил его Эсе. — Что он сказал бы? Да он перевернулся бы в гробу, узнав, что его внук хоронит Ракоци вместе с графом Шенборном!

Внук Эсе Великого, хотя у него было всего-навсего шесть хольдов земли, был букетом на знамени берегской делегации. Для того чтобы его успокоить, Гулачи достал два недостающих билета и один из них лично преподнес отцу. Признаться, отец был готов тут же забыть об обиде, но не таков был внук Эсе Великого.

— Йошка, — сказал тарпинский староста моему отцу, — если ты пойдешь на праздник, я тебя убью. Может быть, даже плюну тебе в лицо.

Таким образом мы уехали втроем раньше делегации.

Отец беспрерывно говорил и жаловался. Эсе молчал. Но когда прошло часа четыре, он тоже заговорил.

— Политика — не для честных людей! — сказал он. — От Ураи я ждал, что он ударит кулаком по столу, — добавил он после недолгого раздумья.

— Не может же Ураи из-за этого поссориться с вицеишпаном, — ответил отец.