Избранное

— Весьма вероятно, — говорили сомневающиеся, — что три попа действительно хотели, чтобы Асталош приехал в Сойву, потому что таким образом им удалось вместе с Асталошем сцапать и Фельдмана, и закрыть клуб. Но если бы Вашархейи послушался совета попов, то он мог бы арестовать Асталоша еще до начала доклада. Свидетелей того, что Асталош говорил против бога и отечества, попы могли найти, даже если бы он не сказал ни единого слова. А тема выступления Асталоша, — это попы отлично знали заранее, — не слишком способствовала популярности церкви. Некоторые связывали арест Асталоша с тем, что в день его выступления в Сойву приехал навестить своего отца сын попа Дудича Элек. Об Элеке Дудиче все знали, что он один из вожаков студентов-славян, обучающихся в Будапеште. Однако только немногие связывали арест Асталоша с приездом Элека, так как, — хотя никто не сомневался в том, что Элек Дудич одобряет поведение начальника уезда, — трудно было предположить, что венгерский патриот Вашархейи действовал под влиянием ненавидящего венгров поповского сынка.

Были и такого рода разговоры, будто Вашархейи спровоцировал Фельдмана на устройство публичного выступления потому, что он держал с кем-то пари. Некоторые утверждали даже, будто Вашархейи поспорил с уксусным фабрикантом Марковичем на двадцать пять бутылок шампанского, что ему удастся арестовать Асталоша и отправить его в кандалах в Берегсас. Эта версия подтверждалась тем, что Вашархейи действительно получил по почте ящик шампанского из Берегсаса. Отправителем, по утверждению почтового сторожа, значился уксусный фабрикант Маркович. Против этой версии говорил тот общеизвестный факт, что Вашархейи был ярым антисемитом. Не станет же венгерский антисемит держать пари с евреем, лошадиным барышником!

Кто был прав — не знаю. Но факт тот, что Асталош и Фельдман сидели в берегсасской тюрьме. А пока рабочие Сойвы и Полены раздумывали над этим, их руки стали почему-то двигаться медленнее, чем прежде. Спустя несколько дней после нашумевшего выступления директор лесопилки установил, что выработка значительно сократилась. В поисках причины он заметил, что темп работы изо дня в день замедлялся.

Ни катастроф, ни пожаров, ни поножовщины, как это бывало раньше, до ареста Асталоша, не произошло. Только работа шла изо дня в день все хуже и хуже, н участились неприятные недоразумения. Если завод заказывал дубы, из леса привозили сосны. Если заводу нужны были сосны, доставлялась прекрасная береза…

Директор завода обратился за помощью к Вашархейи.

Начальник уезда послал на завод шесть жандармов.

Жандармы ели и пили за счет завода и курили толстые сигары. Один из них, фельдфебель, собиравшийся жениться, купил себе даже мебель по заводским ценам, в кредит. Но замедление темпа работы от этого не прекратилось.

Начальник поленской лесопилки тоже жаловался. Посетил Вашархейи и директор волоцкого завода. Чтобы успокоить жалующихся директоров, начальник уезда велел арестовать одиннадцать заводских рабочих. Арестованных пешком отправили в Берегсас. Но выработка рабочих и после этого не увеличилась.

Директора и инженеры совещались на квартире главного инженера Шимони с одним из мункачских адвокатов. На другой день Шимони, директор волоцкого завода и мункачский адвокат уехали в Берегсас. Там они добились аудиенции у вицеишпана Гулачи.

О чем они говорили с вицеишпаном Берегского комитата — никому не известно. Десять дней спустя после совещания на квартире Шимони Фельдман и его одиннадцать товарищей были освобождены и вернулись в Сойву. Сойвинцы узнали от них, что Асталоша перевезли в берегсасскую больницу, так как в тюрьме у него началось кровохарканье.

После выступления Асталоша мне и Марусе здорово влетело в доме Севелла. Я как рыцарь встал на защиту Маруси.

— Я уговорил няню пойти на собрание, — сказал я. — Нельзя ее ругать за то, что она меня любит и не может отказать я моей просьбе.

— Что у тебя в голове не все в порядке, Геза, я знаю давно, — сказала тетя Эльза, — но Маруся могла бы быть умнее.

Грубые слова тети Эльзы задели меня не так больно, как тихие поучения дяди Филиппа.

— Очень нехорошо, Геза, что ты уже ребенком хочешь принимать участие во всем. Как твой друг и врач, я тебе скажу, что ты плохо кончишь, если будешь торопиться жить. Надеюсь, ты не утонешь и не упадешь с тополя, а доживешь до зрелого возраста. А потом? Через двадцать лет ты будешь усталым стариком, который все понемножку испробовал, но ничем не насладился, ко всему прикоснулся, но ничего не доделал до конца. Тот, кто любит тебя, — а я тебя люблю, — может посоветовать только одно: пока ты ребенок, будь ребенком, чтобы быть настоящим мужчиной, когда это будет нужно.

— Я рада, что Асталош наконец получил по заслугам, — сказала тетя Эльза.

— Почему ты рада? — спросил дядя Филипп.

— Каждый честный человек радуется, если мерзавцы получают заслуженное наказание.

— А почему ты считаешь Асталоша мерзавцем?

— Почему я так думаю? — удивилась тетя Эльза. — Ведь это же известно всем.

— Кто это «все»? — продолжал спрашивать дядя Филипп.

— Кто это «все»? — повторила вопрос тетя Эльза. — Знаешь, Филипп, ты стал задавать такие вопросы, что можно подумать, будто ты не воспитываешь Гезу, а наоборот, учишься у него.

— Все! — повторил дядя Филипп задумчиво. — Все, все…

Когда дядя Филипп смеялся, он был похож на цыгана. Когда он задумывался, как это было сейчас, его узкое, гладко выбритое лицо каким-то образом напоминало бородатую физиономию старого еврея.

— Все… Знаешь, Эльза, — заговорил дядя Филипп медленно и отрывисто, — примерно две тысячи лет тому назад у древних евреев существовал интересный закон. Если кого-либо обвиняли в совершении тяжелого преступления, то его приводили в суд, состоявший чуть ли не из ста — не помню точно число — человек. Члены суда решали вопрос о виновности человека тайным голосованием. Простого большинства голосов было достаточно, чтобы побить обвиняемого камнями или же освободить. Но если все судьи единогласно голосовали за виновность обвиняемого, то его освобождали, точно так же, как если бы все голосовали за его невиновность. Какой был смысл этого закона? Древние евреи очень хорошо знали себя. Они знали, что если все считают кого-нибудь преступником, то он уже не обыкновенный преступник, его преступление не обычное, он хочет чего-нибудь отличного от того, что есть, и поэтому по отношению к нему судьями руководила не одна только любовь к истине, но и их приверженность к привычным условиям жизни. Поняла? А что касается Асталоша, — голос дяди Филиппа зазвучал твердо, — его не все считают преступником. Надо спросить матерей, которые не могут дать хлеба своим голодающим детям, какого они мнения об Асталоше. Если ты хочешь это узнать, Эльза, я могу дать тебе тысячи адресов.

Несколько месяцев спустя после посещения Сойвы Асталошем я вернулся после двухлетнего отсутствия домой в Берегсас.

Дома за это время многое изменилось.

Добрую половину нашего сада отец продал Марковичу. Теперь сад Марковича окружал наш сад прямоугольником. На одной части купленного у нас участка уксусный фабрикант вырубил все деревья и на месте фруктового сада построил огромную конюшню, в которой помещалось пятьдесят лошадей. За последнее время Маркович стал поставлять лошадей в армию.

Уменьшение нашего сада меня очень опечалило. Но, к сожалению, это было еще не самое грустное из ожидавших меня изменений.

Очень изменился сам отец. Он постарел. За время моего пребывания в Сойве он навещал меня три раза, но там я этого не замечал. Дома, в привычной обстановке, я сразу понял, что он уже не тот, каким был раньше, ни в отношении выпивки, ни по уменью рассказывать. Что касается выпивки — теперь он пил еще больше, чем прежде, но не так, как раньше. Он не любовался больше цветом вина, не закрывал глаз, когда первый раз опускал в стакан кончик языка, теперь он просто лил в себя вино. Как будто исполнял какую-то неприятную обязанность. А рассказывать он почти совершенно перестал.