Страница 2 из 100
писал тогда так:
Хозяева — герои Киплинга — Бутылкой виски день встречают. И кажется, что
кровь средь кип легла Печатью на пакеты чая.
Однажды к нам приехали в гости поэты — студенты Литинститута Винокуров,
Ваншенкнн, Солоухин, Гана-бин, Кафанов, еще совсем молодые, но уже прошедшие
фронтовую школу. Нечего и говорить, как я был горд выступать со своими стихами
вместе с настоящими поэтами.
Второе военное поколение, которое они представляли, внесло много нового в нашу
поэзию и отстояло ли
7
рнзм, от которого некоторые более старшие поэты начали уходить в сторону
риторики. Написанные впоследствии негромкие лирические стихи «Мальчишка» Ван-
щенкина и «Гамлет» Винокурова произвели па меня впечатление разорвавшейся
бомбы.
«Багрицкого любишь?» — спросил меня после выступления в Доме пионеров
Винокуров. Я ему сразу стал читать: «Мы ржавые листья на ржавых дубах...». Левая
бровь юного мэтра удивленно полезла вверх. Мы подружились, несмотря на заметную
тогда разницу в возрасте и опыте.
На всю жизнь благодарен я поэту Андрею Досталю. Более трех лет он почти
ежедневно занимался со мной в литературной консультации издательства «Молодая
гвардия». Андрей Досталь открыл для меня Леонида Мартынова, в чью неповторимую
интонацию — «Вы ночевали на цветочных клумбах?» —я сразу влюбился.
В 1949 году мне снова повезло, когда в газете «Советский спорт» я встретился с
журналистом и поэтом Николаем Тарасовым. Он не только напечатал мои первые
стихи, но и просиживал со мной долгие часы, терпеливо объясняя, какая строчка
хорошая, какая плохая и почему. Его друзья — тогда геофизик, а ныне литературный
критик В. Барлас и журналист Л. Филатов, ныне редактор еженедельника «Футбол —
хоккей»,— тоже многому научили меня в поэзии, давая почитать из своих библиотек
редкие сборники. Теперь Твардовский уже не казался мне простоватым, а Пастернак
чрезмерно усложненным.
Мне удалось познакомиться с творчеством Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама.
Однако на стихах, которые я в то время печатал, мое расширявшееся «поэтическое
образование» совсем не сказывалось. Как читатель я опередил себя, поэта. Я в
основном подражал Кирсанову и, Когда познакомился с ним, ожидал его похвал, но
Кирсанов справедливо осудил мое подражательство.
Неоценимое влияние На меня оказала дружба с Владимиром Соколовым, который,
кстати, помог мне поступить в Литературный институт, несмотря на отсутствие
аттестата зрелости. Соколов был, безусловно, первым поэтом послевоенного
поколения, нашедшим лирическое
11
выражение своего таланта. Для меня было ясно, что Соколов блестяще знает
поэзию и вкус его не страдает групповой ограниченностью — он никогда не делит по-
этов на «традиционалистов» и «новаторов», а только на хороших и плохих. Этому он
навсегда научил меня.
В Литературном институте моя студенческая жизнь также дала мне многое для
понимания поэзии. На семинарах и в коридорах суждения о стихах друг друга были
иногда безжалостны, но всегда искренни. Именно эта безжалостная искренность моих
товарищей и помогла мне спрыгнуть с ходуль. Я написал стихи «Вагон», «Перед
встречей», и, очевидно, это было началом моей серьезной работы.
Я познакомился с замечательным, к сожалению до сих пор недооцененным поэтом
Николаем Глазковым, писавшим тогда так:
Я сам себе корежу жизнь, валяя дурака. От моря лжи до поля ржи дорога далека.
У Глазкова я учился рассвобожденности интонации. Ошарашивающее впечатление
на меня произвело открытие стихов Слуцкого. Они были, казалось, антипо-этичны, и
вместе с тем в них звучала поэзия беспощадно обнаженной жизни. Если раньше я
стремился бороться в своих стихах с «прозаизмами», то после стихов Слуцкого
старался избегать чрезмерно возвышенных «поэтизмов».
Учась в Литинституте, мы, молодые поэты, не были свободны и от взаимовлияний.
Некоторые стихи Роберта Рождественского и мои, написанные в 1953—1955 годах,
были похожи как две капли воды. Сейчас, я надеюсь, их не спутаешь: мы выбрали
разные дороги, и это естественно, как сама жизнь.
Появилась целая плеяда женщин-поэтов, среди которых, пожалуй, самыми
интересными были Ахмадулина, Мориц, Матвеева. Вернувшийся с Севера Смеляков
привез полную целомудренного романтизма поэму «Строгая любовь». С возвращением
Смелякова в поэзии стало как-то прочнее, надежнее. Начал печататься Самойлов. Его
стихи о царе Иване, «Чайная» сразу создали
12
ему устойчивую репутацию высококультурного мастера. Выли опубликованы
«Кёльнская яма», «Лошади в океане», «Давайте после драки помашем кулаками...»
Бориса Слуцкого, стихи новаторские по форме и содержанию. По всей стране запелись
выдохнутые временем песни Окуджавы. Выйдя из долгого кризиса, Луговской написал:
«Ведь та, которую я знал, не существует...», у Светлова снова пробилась его
очаровательная чистая интонация. Появилось такое масштабное произведение, как «За
далью — даль» Твардовского. Все зачитывались новой книжкой Мартынова,
«Некрасивой девочкой» Заболоцкого. Как фейерверк возник Вознесенский. Тиражи
поэтических книг стали расти, поэзия вышла на площади. Это был период расцвета
интереса к поэзии, невиданный доселе ни у нас и нигде в мире. Я горд, что мне
пришлось быть свидетелем того времени, когда стихи становились народным
событием. Справедливо было сказано: «Удивительно мощное эхо,— очевидно, такая
эпоха!»
Мощное эхо, однако, не только дает поэту большие права, но и налагает на него
большие обязанности. Воспитание поэта начинается с воспитания поэзией. Но
впоследствии, если поэт не поднимается до самовоспитания собственными
обязанностями, он катится вниз, даже несмотря на профессиональную искушенность.
Существует такая мнимо красивая фраза: «Никто никому ничего не должен». Все
должны всем, но поэт особенно.
Стать поэтом — это мужество объявить себя должником.
Поэт в долгу перед теми, кто научил его любить поэзию, ибо они дали ему чувство
смысла жизни.
Поэт в долгу перед теми поэтами, кто были до него, ибо они дали ему силу слова.
Поэт в долгу перед сегодняшними поэтами, своими товарищами по цеху, ибо их
дыхание — тот воздух, которым он дышит, и его дыхание — частица того воздуха,
которым дышат они.
Поэт в долгу перед своими читателями, современниками, ибо они надеются его
голосом сказать о времени и о себе.
Поэт в долгу перед потомками, ибо его глазами они когда-нибудь увидят нас.
9
Ощущение этой тяжелой и одновременно счастливой задолженности никогда не
покидало меня и, надеюсь, не покинет.
После Пушкина поэт вне гражданственности невозможен. Но в XIX веке так
называемый «простой народ» был далек от поэзии, хотя бы в силу своей неграмот-
ности. Сейчас, когда поэзию читают не только интеллигенты, но и рабочие, и
крестьяне, понятие гражданственности расширилось — оно как никогда подразумевает
духовные связи поэта с народом. Когда я пишу стихи лирического плана, мне всегда
хочется, чтобы они были близки многим людям, как если бы они сами написали их.
Когда работаю над вещами эпического характера, то стараюсь находить себя в тех
людях, о которых пишу. Флобер когда-то сказал: «Мадам Бовари — это я». Мог ли он
это сказать о работнице какой-нибудь французской фабрики? Конечно, нет. А я
надеюсь, что могу сказать то же самое, например, о Нюшке из моей «Братской ГЭС» и
о многих героях моих поэм и стихов: «Нюшка — это я». Гражданственность девятна-
дцатого века не могла быть такой интернационалистской, как сейчас, когда судьбы всех
стран так тесно связаны друг с другом. Поэтому я старался находить близких мне по