Страница 17 из 64
Тем более «суки» постоянно подчёркивали, что их главная цель — защитить общую массу заключённых от воровского «беспредела», навести в местах лишения свободы порядок, добиться справедливости… Поначалу многие арестанты этому верили.
Итак, с тюрем начались так называемые «гнуловки» — попытки насильно заставить «воров» отказаться от «воровской идеи» и «закона». Делалось это достаточно просто: в камеру заходила специальная команда «сук», вооружённых с ног до головы ножами, заточками, «пиковинами». Они выявляли среди зэков тех, кто относился к «воровскому братству» (благо, многих «суки» знали не понаслышке: вместе «чифирили», а то и «колупали лабазы»). После этого отделяли «воровскую масть» от общей массы арестантов и предлагали «блатным» здесь же, публично, отказаться от «воровского закона» и принять «закон» «сук». Это обязан был сделать каждый в отдельности, при скоплении свидетелей, чтобы потом не было возможности найти для себя никаких оправданий, «отмазок»: мол, я ничего не говорил, от меня ничего не слышали… Ну, а если «вор» упорствовал — вот тут и начиналась «трюмиловка».
Почему «трюмиловка»? На блатном жаргоне тех лет слово «трюм» означало тюремный карцер. Существовало (и существует поныне) выражение «бросить (кинуть, опустить) в трюм» — то есть строго наказать. Тюремная камера считалась наиболее строгим видом изоляции, а уж карцер — тюрьма в тюрьме, — как говорили зэки, «строже строгого».
Интересно отметить, что жаргонное название карцера «трюм» — в воровской сленг пришло из Англии в первые десятилетия XX века. Занесли его так называемые «марвихеры» — то есть воры высокого класса, часто «гастролировавшие» за границей. Один из них, Самуил Квасницкий, свидетельствовал:
…На допросе меня ударили резиной по голове… Я не выдержал и замахнулся на надзирателя.
Какая разница — резина или кулак! Но об этом я подумал потом, в карцере под названием «трюм»…
«Трюм» в Скотланд-Ярде сделан очень остроумно. Я думаю, его изобрёл какой-нибудь адмирал. Когда меня втолкнули в карцер, на полу было немного воды и ни одной скамейки. Я сразу догадался, что камеру только что вымыли и осталась лужа. Я закричал надзирателю, чтобы вытерли пол. Он сказал «сейчас», принёс шланг и стал поливать меня с такой силой, что едва не выбил глаза. Воды набралось пол-аршина, и я стоял в «трюме», дрожа, как собака, целые сутки. («Беломорско-Балтийский канал имени Сталина»).
Но «суки» решили показать, что даже самое страшное, по арестантским меркам, наказание — ничто по сравнению с тем, что ожидает тех воров, которые не захотят «перековаться». Их «перековывали» в буквальном смысле.
«Трюмить» — это не просто убивать. Это — убивать долго, изощрённо, мучительно, на глазах у толпы — чтобы устрашить других, тех, кто предстанет перед «суками» вслед за добиваемым вором. Как пишет Варлам Шаламов:
Блатарей не убивали просто. Перед смертью их «трюмили», то есть топтали ногами, били, всячески уродовали… И только потом — убивали. («Сучья война»)
До нас дошло не так много свидетельств этой кровавой процедуры, хотя достаточно ещё людей, на глазах у которых она в своё время происходила, и с некоторыми автору настоящей книги довелось беседовать. Однако хотелось бы сначала обратиться к замечательному роману В. Высоцкого и Л. Мончинского «Чёрная свеча», в котором очень точно и ярко изображена процедура «трюмиловки». К сожалению, в русской литературе буквально по пальцам одной руки можно перечесть произведения, объективно и точно отражающие реалии послевоенного ГУЛАГа. «Чёрная свеча» — одно из них:
Первым в камеру вошёл человек в бешмете чёрного сукна, плотно облегающем необыкновенно длинное туловище. Гость огляделся цепким взглядом чёрных глаз и, сняв с головы баранью шапку, сказал, не поворачивая к дверям головы:
— Спят, хозяин. Входи…
— Зоха! — как имя собственной беды, выдохнул осунувшийся Каштанка. — Отгуляли воры..
— Надзиратель? — спросил недоумённо Упоров.
— Зоха-то? Нет, сука!..
На пороге появился ещё один гость. На этот раз необыкновенно располагающий человек в надраенных, без единой морщинки хромовых сапогах. Он озирал мир полными сдержанной нежности голубыми глазами, и возникало невольное желание ему улыбнуться. Гость был солнечный, откровенно счастливый и составлял полную противоположность Зохе…
— Салавар — главная сука Советского Союза! Это гроб, Вадим!..
— Кто им позволил? Где надзиратели?!
— Не шуми. Они по запарке и фраера замочить могут. Салавар нынче — и судья, и надзиратель. Трюмиловка!
… В камеру входили новые люди, по большей части крупные, сытые. Они сжимали в руках стальные забурники. Каждый сразу занимал свою позицию, оставляя место вокруг себя для замаха и удара…
Под конец двое здоровых мужчин внесли лист железа, а третий — две кувалды с железными ручками.
— Зачем всё это? — едва слышно спросил Упоров.
— Сказано — трюмитъ будут.
… -Я, признаться, крови не терплю, — уже смиренно молвил Ерофей Ильич (Салавар. — А. С.). — Потому прошу этих преступников смягчить участь свою покаянием… Раскаяние не может быть актом формализма… Человек должен внутренне так настроить себя, чтобы вести другую жизнь и поиметь большое отвращение к прежнему скверному существованию. Но ежели в вас не искоренена склонность к желанию блатовать…
Снова был короткий взгляд, укоряющий слушателей за непослушание, и с мукой произнесённые слова:
— … Готовьтесь к худшему.
Лежащего Заику растянули на залитом кровью полу, придавив сверху листом железа. Вор попытался подняться, но две кувалды обрушились на то место, где находились почки. Удары сыпались, не переставая, наполняя камеру гулом. Лицо зэка корчилось в немых стенаниях…
Салавар поднял руку. Гул смолк. Молотобойцы отошли в сторону, тяжело дыша и косясь на погнутое железо.
— Поднимите!
До неузнаваемости преображённого испытанием зэка держали под руки… Было очевидно — он почти умер, стоит в сумраке перед вечной ночью, а руки его, как руки слепца, пытаются что-то нащупать перед собой.
— Надеюсь, дружеская критика понята правильно?
Вор с трудом вобрал в себя воздух и выдохнул с кровавым
плевком в лицо главной суки Советского Союза.
— Га-га-га, — хрипел Заика, пытаясь протолкнуть застрявшее в горле ругательство.
— Не надо, — остановил его жестом Салавар, брезгливо вытирая лицо белоснежным платком. — Суд освобождает тебя от последнего слова. Правда, Зоха?
Тупой удар в спину Заики дошёл до каждого. Вор качнулся вперёд, глаза его расширились до неимоверных размеров, скосившись на выросшее из левой части груди острие кавказского кинжала.
Мы так подробно цитируем роман не только потому, что это — талантливое произведение. Дело в другом. Автору настоящего исследования приходилось встречаться с несколькими старыми арестантами, прошедшими ГУЛАГ. Некоторые из них были свидетелями, а двое — тихий старичок Федя Седой и «битый каторжанин» с шестнадцатью сроками за плечами Николай К-в — даже участниками воровской «резни». Добиться подробностей от них было чрезвычайно трудно: люди не очень охотно вспоминали то время. Однако посчастливилось узнать ряд интересных деталей, услышать имена, которые в свое время гремели в лагерях, а сейчас давно уже забыты.
Каково же было удивление и потрясение автора этих строк, когда именно в «Чёрной свече» эти имена — правда, в несколько изменённом виде — встретились ему вновь! Ни Федя, ни Николай не читали этого романа. Но когда они рассказывали о «сучьей войне», многое в их повествовании перекликалось с книгой Высоцкого и Мончинского. Не просто имена — внешность, характеры персонажей и даже подробности страшных разборок в тюремной камере были ясно узнаваемы!