Дитя Ковчега

– Тсс, отдыхайте, – ответили ему.

– Я солгал Тобиасу.

– Тобиасу?

– Моему сыну. Вернее…

– Ваш сын позаботится о себе сам. Все будет хорошо. Сосредоточьтесь на своих нуждах, Пастор Фелпс. Вы слишком долго были пастырем. Теперь пора немного побыть овцой.

– Бее, – сказал молодой священник из самого Бейзингстока, с головой, похожей на блестящий шар – серебристые волосы смотрелись на нем, будто шапка.

– Бее, бее, черная овечка, – напевал его бородатый товарищ. Они вместе играли в «веревочку» фиолетовой ниткой.

– Ко мне пришла женщина, – не унимался Пастор Фелпс. – Из Бродячего Цирка Ужаса и Восторга. Она принесла склянку и еще вручила это письмо. – Он вынул скомканную пачку тонких пергаментных страниц и сунул их под нос Управляющему. – Сказала, что она его… Миссис Фелпс и я… – Молчание. Пастор опустил взгляд и поддел носком тапочка заблудший кусок желтого ворса.

– И?

Пастор Фелпс заговорил тише:

– В детстве мне в бриджи заползла гадюка. Мне пришлось ее задушить, и…

– Понимаю. – Слово прозвучало очень мягко. – Вы, наверное, утомились с дороги.

– И когда Тобиас появился… – упорно продолжал Пастор, запихивая письмо обратно в карман.

– Появился?

– В церкви. У алтаря. Я думал, это подсвинок.

– Подсвинок?

– Да. Поросенок. Он меня укусил.

– Ага.

– Но мне это показалось чудом. Из-за перьев.

– Перьев?

– Из подушки.

– Подушки?

– Он ее порвал, и перья разлетелись.

– Ага. Ясно. Перья из подушки.

– Верно. Мы думали, он – подарок Небес.

– Все дети – подарки Небес.

– Но не этот, – с внезапной яростью отрезал Пастор Фелпс. – Он из Ада!

– Давайте я провожу вас в ваши комнаты.

– Бее, – проронил молодой священник. – Добро пожаловать в стадо.

Он и его друг перевернули руки, и на свет явилась точная копия Клифтонского висячего моста.[108]

– Изамбард Кингдом Брунель, – изрек светловолосый. – Величайший инженер в мире.

– Не считая Господа, – пробормотал Управляющий. Пастор Фелпс продолжал:

– Я заплатил женщине за склянку и добавил еще – чтобы она ушла и никогда не возвращалась.

– Бее, – заблеял темноволосый священник.

– Ланч в двенадцать, чай в пять. Как видите, наше главное окно выходит на юг, так что мы можем наслаждаться видом на море и солнцем.

Это верно. Днем в окна проникали сверкающие солнечные лучи, создавали пыльные нимбы вокруг мебели и заставляли темное дерево стола сверкать, как заметил сейчас Пастор Фелпс, словно панцирь огромного загадочного жука.

– Господь любит жуков, – заявил он, глядя на стол. – Поэтому он их столько создал.

– «Земля же была безвидна и пуста, – нараспев произнес бородач. – И тьма над бездною».

– Мне пришлось ей заплатить, – настаивал Пастор Фелпс. – Иначе бы она сказал ему, кто его отец.

– «Отче наш, сущий на небесах!..»[109] – загудел светловолосый священник, сплетенными пальцами проделывая что-то сложное и бесполезное.

Пастор Фелпс хрипло спросил:

– Я скверно поступил?

– Твое Царство грядет, Изамбард, – сказал бородатый. – Твое, Изамбард, там-та-рат.

– Господь простит. Вы – заблудшая в страданиях овца.

– Бее-ее, – заблеяли хором блондин и бородач, распутывая Клифтонский висячий мост.

Чарлз Дарвин за многое в ответе.

А сейчас в одиночестве Пастор Фелпс поправляет спицы и клубок шерсти и начинает новый ряд, но после трех петель останавливается. Он ничего не видит из-за слез. Он долго, судорожно шмыгает носом и вытирает глаза клубком кроваво-красной шерсти. Выхватывает мятое письмо и поднимается со стула. Вязание падает на пол. Клубок катится через всю комнату, разделяя пол тонкой линией красного. Некоторое время Фелпс стоит, застыв. Потом осторожно переступает линию и подходит к темному окну.

Внизу – океан. Огромный. Хаотичный. Иссиня-черный. Пастор представляет хлещущий дождь и покачивающийся Ковчег. Игрушку из древесины и пеньки.

Сжимая мятое письмо Мороженой Женщины в руке, он смотрит в пустоту и в тьму над бездною.

Затем, как тока мы дастигаем берегоф МАРОКА, я заваливаю.

Очинь сильна. С жарам.

Кавчех катица и катица па волнам, а я думаю: я ва сне. Мне была так ПЛОХА и у меня был такой Жар, што я не помню, када Кавчех останавился и паявился ДЖЭНТЕЛЬМЕН. Проста праснулась аднажды утрам, или днем, или када там, и пачуяла запах порта; все ещо темно, но он ужэ здесь. Я касаюсь ево и КРИЧУ, и он КРИЧИТ тожэ. Я перебераюсь в другой угол клетки.

Ночью шторм. Кавчех качаеца в гавани, будто вот-вот утонит. Жыраф апракидываица и умираит. Роджерс – бальной как старая сабака, так ему и нада. Капканна ни-де не видна.

Нас с ним швыряит друх к другу. Он все ещо не сказал не слова. Но ва время шторма вдруг нас кидаит друх к другу, и он абнимаит меня, все такжэ не гаваря не слова. И я тожэ. Он проста держыт меня, и я чуствую как его СЕРЦЭ стучит и стучит возле МАЕВО СОБСТВЕНАВА СЕРЦА.

Глава 22

Животные порывы

Мы лежим в кровати, я чувствую, как два сердца бьются с обеих сторон. И мое собственное – «собачка» в игре в мяч.

– Полигамия – естественный инстинкт, – мурлычет Роз, зевком нарушая удовлетворенную тишину воскресного утра.

– Животный порыв, – шепчет Бланш, доставая с тумбочки у кровати схему с родословной. Периодически они так заводили разговоры – с середины. Словно первую половину проговорили молча.

– Смотри, Сам, мы почти закончили, – сообщила Роз, вручая мне таблицу.

– Мы писали ее вчера вечером, – добавила Бланш, – пока ты зависал в «Вороне» с отцом.

Я глянул. Впечатляюще. С последнего раза, когда я видел схему, они добавили парочку геральдических щитов с лилиями и вздыбленными львами по краю и нарисовали фломастером древо – только еще не вписали имена.

– Надеюсь, оно того стоит, – буркнул я. Меня одолевали сомнения. Чем больше я слышал о докторе Бугрове, тем меньше он мне нравился. Он умудрился убедить девчонок, что бзик по родословным в Америке, откуда новоявленные пенсионеры приезжали вагонами, чтобы обременить тебя поиском своих корней, скоро охватит и нашу умирающую нацию, сделав сестричек миллионерами. Впрочем, как им удалось выбить грант под исследование своего семейного древа, моему пониманию недоступно. Ну ладно. Может, он и прав. У нас и впрямь объявилась куча иностранных киношников, снимавших острые документальные ленты о конце эпохи – как в Гонконге перед тем, как его передали обратно Китаю. Вуайеристы, считал я. Паразиты.

– Смотри, мать мамы – из Оводдсов, – продолжала Роз, всучив мне компьютерную распечатку.

– А ее мать – Биттс, – вставила Бланш, растягивая распечатку передо мной, как гармошку. Они обе – словно корректировщики с картой огромного и довольно нудного железнодорожного узла.

– А до этого Болоттсы со стороны отца и Вотакены со стороны матери.

– Так что мы необычайно перемешаны, – резюмировали они хором и состроили рожу.

– Практически отдельный вид, – заключил я. Похоже, идея им понравилась, и они еще похихикали.

– Осталось одно поколение, – прокомментировала Бланш, зевая.

– Господи, меня тошнит, – выдала Роз.

– Меня тоже, – отозвалась Бланш.

– Наверное, из-за маминых викторианских овощей, – предположила Роз, зевая. – Она отрыла поваренную книгу на чердаке. «Бесплотная кухня». Блевотина.

– А на чем вам можно остановиться? – спросил я, пялясь на генеалогическую карту. – Семейное древо можно продолжать до бесконечности, верно?

– Для модуля требуется пять поколений – твердо сказала Роз и снова зевнула.

– Тогда мы получим диплом, – добавила Бланш, тоже зевая. Зевота заразительна; внезапно я сделал то же самое. И нырнул под одеяло. Зигмунд лениво зашевелился. Я провел носком по голени Розобланш. О-о; колючая. Я попробовал Бланшероз. То же самое. Зигмунд съежился. Вначале было совсем не так.