Дитя Ковчега

– После того как он разорвал Библию в церкви, никто не жаждет возвращаться, – сказал он горько. Будто обвиняя меня. Или мне так показалось. – Помолимся? – предложил он медово-приторным голосом, когда мы допили чай.

Мы опустились вместе на колени на неудобный каменный пол в кухне (и где та вышитая подушечка, которую всегда подкладывал отец, его единственная уступка роскоши?), Заттортруб сложил сухие ладони и переплел костлявые пальцы, и мы помолились о том, чтобы душа моего отца обрела успокоение, а я даровал ему прощение. И еще я втайне помолился, чтобы доктор Лысухинг не лгал мне о причинах помешательства отца, пусть даже и для моего блага. И еще помолился немилосердно, чтобы Заттортруб натер на коленке мозоль.

Я как раз собирался уходить, когда Заттортруб окликнул меня. Он что-то держал в руках.

– Это оставил ваш отец, – сухо произнес он. – Миссис Ферт настаивала, чтобы я вас не беспокоил – когда увидела, что это, – но мне оно не нужно. Вдобавок, похоже, это личное.

И он сунул предмет мне в руки.

У меня закружилась голова, комната будто сжалась, а затем расширилась.

Склянка.

– Ну что ж, держите, – раздраженно поторопил меня Заттортруб, явно чего-то ожидая. Мои руки напоминали желе, когда я взял у него склянку. Толстое стекло оказалось холодным и тяжелым. – Я нашел это на чердаке, – словно угадал мои мысли священник, – оно было спрятано под старой сутаной вашего отца.

Я сглотнул и задрожал, собирая все свое мужество, чтобы осмелиться посмотреть на содержимое склянки. Я заглянул туда и зажмурился. Склянку заполняла темная жидкость. Жидкость, в которой что-то плавало. Мне стало дурно; я растерялся.

– Вы знаете, что это? – спросил я Заттортруба. Голос мой сорвался. Повисло молчание, а потом Заттортруб заговорил. Его пергаментные губы искривились от неодобрения и брезгливости.

– Пуповина, – наконец проронил он, выплевывая слова, точно кусочки дерьма. Он явно хотел отделаться от меня, а еще больше – от этого.

– Что? – выдохнул я.

– Пуповина, если верить миссис Ферт, – повторил он. Миссис Ферт работала у него экономкой. Священник все еще не мог скрыть глубокого отвращения в голосе. «И в какой скверной пастве я оказался, – наверное, размышлял он. – И почему мне так не повезло, и я обязан вытирать грязь – последствие духовного кризиса другого священника!»

Я поднял склянку к глазам: в самом деле, за крутящимися разводами темного рассола притаился белесый предмет. И тут я захохотал – но в смехе звучала истерика.

– Мне проводить вас до двери? – произнес Заттортруб, словно зачитал приговор. – Думаю, вам лучше уйти. – «Яблоко от яблони, – без сомнения, думал он. – Оба полоумные».

Я завернул склянку в старую скомканную обертку из-под рыбы и удалился.

Вернувшись в кузницу, я рассказал Томми, что случилось. Я показал склянку, и мы оба уставились на нее.

– Миссис Ферт сказала Заттортрубу, что это пуповина, – пояснил я.

Томми фыркнул:

– Значит, не яд, – сказал он. – Спросим у Джесси. Она родила ребенка. Должна знать.

Джесси отцепила Николаса от бедра и плюхнула на пол. Вытерла руки о передник и глянула на емкость.

Через некоторое время она ответила:

– Да, думаю, миссис Ферт права. Это пуповина.

Мы с Томми переглянулись. Полная бессмыслица. Но после этого отец сошел с ума. Может, сумасшедший и увидел в этом смысл.

Когда я на прощание пожал Томми руку, зажав подмышкой склянку, запакованную в бумагу из-под рыбы, тот решительно улыбнулся и похлопал меня по спине:

– Мы ведь даже не испугались, верно? – сказал он. – Такой маленькой и глупой штуковины? – Но в голосе явно не доставало привычной искренней убежденности, а слова так и не смогли ни унять тревогу в моем сердце, ни ослабить внезапное напряжение в сфинктере.

Я вдруг понял, что до этого визита в Тандер-Спит паразит Милдред все меньше меня беспокоила. Но теперь вернулась, жаждая мщения. Что-то не так. Как нить водорослей определяет приближение грозы, так и мой червь, к ее чести будет сказано, чувствовала зло.

В то же время мне не давал покоя вопрос практического характера: стоит ли закопать пуповину или сжечь? Или оставить как есть – плавать в склянке? Все-таки замаринованная человеческая плоть – единственное наследство, о котором я знал. Передо мной встала дилемма – пусть и не из тех, над которыми я бился в Семинарии, в духе фундаментальных вопросов, обладал или не обладал Адам пупком. Нет, что делать с безымянной пуповиной, когда ее вручают вам в склянке как единственное ваше наследство?

Сложно найти две проблемы, что были бы дальше друг от друга, хоть обе – пупы земли.

По дороге назад я сидел в вагоне, прижимая склянку к груди; остальные коробки были сложены на багажной полке. Я представлял внутри крошечную полоску плоти, что некогда соединяла ребенка и его мать.

Чьего ребенка и чью мать?

Почему Акробатка продала склянку моему отцу?

И почему тот ее сохранил?

Неужели уже тогда я догадывался об ответах на эти вопросы, но отрицал их всей душой?

Я пребывал в горестном состоянии, когда наконец вернулся в свое жилище, где миссис Фуни, заметив, что я бледен, засуетилась надо мною с бутылками горячей воды, чашечками чая и домашней сдобой, а Тилли прикладывала мою раковину к уху, слушала море и болтала о куклах на полу кухни. В конце концов я не смог более выносить эту домашнюю умиротворенность: глаза мои наполнились слезами, и, извинившись, я выбежал прочь, прижимая склянку к груди.

Несколько дней я провел, запершись в спальне, пребывая в глубоком, бездонном упадке духа: я смотрел на склянку, а склянка смотрела на меня. Удивительно, как стекло не треснуло по дороге из Тандер-Спита или не потекло. Маринад оказался густым и темным. Пуповину я различал с трудом: полукруглая, сужающаяся к кончику штука плавала во взвеси. На дне виднелся какой-то осадок – черный и как будто с песком. Может, разложившаяся плацента? – недоумевал я. Я не знал. В женских телах и их функциях я разбирался не больше, чем в географии планеты Марс. Наверное, стоило выкинуть эту склянку – там и тогда.

Но я этого не сделал; я поставил ее на каминную полку – словно единственное, что осталось у меня в мире.

Я буквальна переполнина этим лекарствам, оппиям. Мы в Мори уже пять или шэсть месяцэв, как гаварит Хиггинс. Кавчех запалняица, и чем большэ он запалняица, тем большэ дают нам оппия. Пустых клетак асталась очинь мала. Всю ноч – вой, крики и пуканне. Хиггинс, Стид и Баукерсутками играют в карты. Капканн пьет свой КЛАРЕТТ и гаварит пра Калещую Каралевы и времена рабатаргоат.

И што нам нужэн НОВЫЙ МИР, де никаму не предеца РОБОТАТЬ. Все гаварит и гаварит аб этай идеи. Мой Другой Бизнэс, как Он эта называит.

Затем мы дастигаем берегоф МАРОКА.

Ой, Дарагуша. Гатова разделить свой ДОМ с милым ДЖЭНТЕЛЬМЕНАМ? гаварит мне Капкан, пакручиная УССЫ.

Глава 21

Метаморфоза

Нет дыма без огня, верно? Так ведь говорят о слухах. Огонь может вспыхнуть везде, где есть трутница и кремень или молния. И никогда не скажешь, куда поползет пламя или поплывет дым.

Вот каков последний слух, переходящий из уст в уста в лондонском обществе: мисс Фиалка Скрэби – говорят, анонимный соавтор противоречивой книги мсье Кабийо «Cuisine Zoologique: une philosophy de la viande», изданной на прошлой неделе, – ко всеобщему потрясению, стала воинствующей вегетарианкой.

Более того, этот слух – правда.

Мистер Генри Сольт, последний раз видевший мисс Фиалку Скрэби, когда она удалилась с честного собрания неплотоядных, что-то бормоча о свиной отбивной, был приятно удивлен ее присутствию на ноябрьской встрече Вегетарианского Общества – события, в ходе которого гость-вегетарианец, бывший владелец скотобойни, произнес назидательную речь, и состоялась выставка гравюр, изображавших ужасы вивисекции.