Дитя Ковчега

А для оставшихся мужчин введут Купоны Лояльности.

И из-за этих перспектив я не уехал за рубеж?

Не совсем. Дело в том, что я думаю о будущем меньше мартышки.

Carpe diem, говорю я. Лови момент. Хватай его за горло и дергай за яйца.

Перед отъездом из Лондона я звякнул в Ассоциацию Ветеринаров и заявил, что официально меняю фамилию. Поговорил с неким мистером Дженксом. Сказал, что мне потребна конфиденциальность. И если кто-нибудь – например, женщина по имени Иггли Ноукс или миссис Патрисия Манн – попытается связаться с Бобби Салливаном, пусть мистер Дженкс им сообщит, что в списках меня больше нет. Я почти услышал, как у Дженкса ползет вверх бровь.

– Они объявили мне вендетту, – пояснил я.

– Вендетту? – переспросил Дженкс.

О боже, сообразил я. Теперь он заинтересовался. Я вставил иностранное слово. И ему нужны детали.

– У клиентки на меня зуб, – поведал я, начав с откровенности. Теперь приукрасим. Я представил миссис Манн с серебряным револьверчиком, направленным в меня над пакетом с телом Жизель. – Мертвая обезьяна, все по сценарию. Муж просит усыпить зверюшку, свидетельство в порядке, все честно и законно, тут появляется жена и мне угрожает. Шаткий брак, макака вместо ребенка, старая история. Иногда чувствуешь себя психиатром.

– Обычное дело, – принес соболезнования Дженкс. А когда я заверил его, что чист как стеклышко и (да, гениальный ход) почти добился официальных санкций против невменяемой хозяйки, проникся еще большим сочувствием. – Этого теперь везде хватает, – поделился он. – В прошлом году нашего коллегу застрелили из арбалета из-за галаго.[28] Иски, встречные иски, бардак со страховкой, а теперь – апелляционный суд. А всё антропоморфизм, – задумчиво прибавил он. – Люди слетают с катушек.

Есть несколько вариантов, объяснил мистер Дженкс, тыча в свой файл с вакансиями. Зоопарк в Саудовской Аравии, например, если я интересуюсь загаром; правда, в контракте строгий пункт – никакой выпивки и женщин, что, так сказать, не любому по вкусу.

– Боюсь, репродуктивных возможностей там маловато, – заметил Дженкс. – Большинство предпочитают Голландию или Дальний Восток.

– А что-нибудь поближе к дому? – спросил я. – Лично меня размножение не волнует. – Чистая правда. В отличие от Элвиса, я никогда не стремился передать свои гены. Мне детки с хула-хупом[29] ни к чему.

– Нужен временный ветеринар на север, – предложил он. – Предместье Джадлоу под названием Тандер-Спит. Возле моря. Знаменито породой «овцы Лорда Главного Судьи».

– Звучит заманчиво, – солгал я. Впрочем, мысль о побережье привлекала. Я вспомнил пикники на выходных, с кремом для загара и попкорном. – Тогда я подам заявление, – решился я.

– Отличный выбор имени, если позволите, – усмехнулся Дженкс, когда я продиктовал свою новую фамилию дня досье. Реакция мне понравилась. – Мы скоро свяжемся с вами, мистер де Бавиль, – сказал Дженкс. – Или разрешишь мне одним из первых назвать тебя «Сам»?

– Это трагедия, – говорила женщина с брошью, пока «дворники» со свистом смывали с ветрового стекла Аксельхонч, Фибз-Уош, Блэггерфильд. Топонимы викингов. Слышал я однажды, как два парня трепались на датском; звучит, словно забитый слив.

– Но, вернемся к основному моменту: пока в Банке остаются яйцеклетки, надежда есть, верно? – вставил ведущий. Ему платят, чтобы люди не слишком впадали в депрессию. Трудная работа. Дискуссия принимала обычный апокалиптический оборот, и голос женщины с серьгами и брошкой все больше дрожал от волнения, святоша с зубными протезами и в эластичных трусах торжествовал все откровеннее, а рассудительный профессор все сильнее напоминал жвачное травоядное, и я подумал: несчастные времена. И несчастные женщины. Отсюда и приматы. «Ни одна уважающая себя женщина старше тридцати не может обойтись без прелестного маленького спутника». По крайней мере, так написано в старом номере «Космополитена», который валялся в приемной. Я вдруг отчетливо увидел, как Жизель, приговоренная макака, протягивает мистеру Манну блоху.

Несчастные времена. И «золотое дно» для ветеринаров.

Мое увлечение животными началось с крови, мяса и зобного камня.

Мне шесть. Неожиданно я с матерью попадаю в лавку к мяснику.

– Почему не в супермаркет, мам?

Там автомат с попкорном и фотокабинка, где можно сфотографироваться с Терминатором.

– Потому что он натуральный.

Она идет быстро и тащит меня за запястье – купить бараньи отбивные для «театрального» званого обеда, где она их представит как «côtelettes d'agneau».[30] На дворе 1983-й, и магазинчик – одна из редких даже в те времена дорогих старомодных мясных лавок. (Вымирание можно найти повсюду, если искать.)

Мясо свисает с крюков и томится в окровавленных лоточках, пол усыпан конфетти из алых опилок. Я ковыряю их носком, пока стою в очереди рядом с мамой. Вдруг мясник накреняется ко мне и протягивает что-то на ладони. Камень. Я беру его. На ощупь гладкий и слегка маслянистый.

– Из куриного зоба, – говорит мясник. – Тебе, дружок. Бесплатно!

Я сжимаю камень. И, по своему простодушию, понимаю – здесь мое место.

– Когда вырасту, я хочу быть натуральным, – заявляю я, когда мы выходим из лавки.

– О, Бобик-Тобик, это ужасно! – восклицает мама, бросая пакет с кровавыми côtelettes в продуктовую сумку. – Мясо такое жуткое, дорогой.

– А мне нравится. Люблю жуткое.

– Что ж, тогда становись хирургом, – предлагает мама. – Будешь разрезать тела людей, вытаскивать из них кусочки с раком и зашивать обратно.

– Я не хочу разрезать людей. – Я верчу в кармане зобный камень. И там, возле Нориджского Объединенного Строительного Кооператива, его чудовищность заставляет меня резко остановиться. – Я хочу разрезать животных.

В этом нет ничего ненормального.

Когда мне было двенадцать, я построил крысоловку, а затем ловушку на белок – в те дни Управа, которая до сих пор считала их городскими вредителями, давала пятьдесят пенсов за каждый принесенный хвост. Я расчленял тушки, как мои друзья разбирали машинки и самолетики. Я хранил один пакет с кусочками зверюшек в дальнем углу холодильника, а второй в морозилке. Мама не замечала. Пока лед и лимоны были под рукой, ее ничего не интересовало. Мама много отдыхала – «потому что все актрисы, черт возьми, так делают» и еще из-за приступов мигрени. Так что за нами, мальчишками, присматривал папа. Он воспитывал нас действенно и растил мужчинами.

В пятнадцать я был прыщавым и потным, с фигурой, будто наспех вылепленной из пластилина, и таким же пенисом. Все на свете было стыдно и необоримо. Именно этот мой вариант и устроился помощником «натурального» мясника. Мать пришла в ужас и ударилась в очередной приступ мигрени. Тогда они уже случались у нее каждый день. Папа встречался с другой женщиной, Джилли, которая носила бриджи в обтяг и была замужем за мужчиной с лисьим лицом – тот всю неделю пропадал в Сити. Факт: Джилли вызывала у мамы мигрень. Папина версия: Джилли «появилась в его жизни» (он так говорил, как будто она Иисус), потому что мама вечно пьяная.

Но когда я устроился на работу к мистеру Харперу, мама всем дала понять, что сегодняшняя мигреневая буффонада – специально для меня.

– Ты отрубишь себе палец! – вопила она через дверь. – Или еще что похуже! Тебе может отрезать всю руку этими электрическими ножами!

Но это меня совершенно не смутило. Наоборот, перспектива работы со смертельно опасными инструментами захватывала еще больше. Я представлял, как скармливаю правый указательный палец прожорливому лезвию, и палец выходит папиросными ломтиками розовой плоти с пятнышком белой полупрозрачной кости по центру. Из-за двери – знакомый аромат хереса амонтильядо и стоны разбитого сердца. Как и все мамины стоны, они издавались с должным драматизмом: миссис Салливан, левый край сцены, падает на пол, хватается за шикарную грудь, умирает от горя. Прыщавый сын-подросток убегает за кулисы, схватившись за голову.