Страница 118 из 123
Доктор Золя сказал в заключение:
— Версия о политическом убийстве более правдоподобна, чем официальная версия о несчастном случае.
Что можно думать об этом сегодня? Прежде всего мы получили от Жана Беделя подтверждение его предположений, опубликованных в газете, подтверждение г-на Аккена[200], а также доктора Жака Эмиль-Золя. Но по существу вопроса?
В саду в Вернейе.
Золя с Жанной.
Официальная версия, укоренившаяся с 1902 года, представляется весьма шаткой. Ее принять можно только в том случае, если придать первейшее значение случайности, притом невыясненной и плохо объясненной (сотрясение дома), вследствие которой образовалась пробка из сажи. Новая версия более правдоподобна, но она основана на словах, сказанных четверть века спустя человеком, который вскоре же умер, на словах, относящихся к фактам, которые имели место в начале нынешнего века, на словах, о которых стало известно через двадцать шесть лет после того, как они были произнесены. И причем до сего времени они не были подтверждены другими свидетелями. Это также шаткая версия, если придерживаться мнения, что вполне определенное и подписанное признание не всегда может служить доказательством!
Несомненно лишь одно: версия правительства и полиции отныне не может считаться бесспорной.
Остановимся на этой ужасной возможности убийства, совершенного тупо-невежественными толпами, толпой, Калибаном, которого подстрекатели привели в состояние бешенства.
Один за другим приходят потрясенные друзья: Брюно и Демулен, Жорж Шарпантье, Фаскель, Франц Журдэн, Дюре, Мирбо, Сен-Жорж де Буэлье, полковник Пикар, Морис Ле Блон, который впоследствии женится на Денизе, Поль Брюла. Брюно долго смотрит на своего великого друга.
«Даже морщины, которые обычно появлялись на широком лбу мыслителя, теперь исчезли. Казалось, он уже очутился в городе счастья и братства, который грезился ему в мечтах как далекий идеал».
Да, это смерть: начинается пресная идеализация.
Истина более жестока. По требованию судьи Буруйу было произведено вскрытие. Под простыней, на месте живота, — провал! Возраст не сказался ни на одном внутреннем органе, только обнаружено «кое-что в почках». Бескровное, как серый камень, лицо: «можно было подумать, что это некий обезглавленный предводитель гугенотов»; на лице его — последнее выражение неистовой силы и воли; «натурализм Смерти», по выражению Жюля Кларети, превращает в камень центуриона литературы.
Жанна входит в дом, в дом по другую сторону улицы. Она подозревает, что это убийство. Сдерживает подступающие к горлу рыдания. Дети приходят проститься с отцом, который их так любил.
В квартире все время толпится народ. Подобно одному из персонажей Золя, г-жа Шарпантье то и дело повторяет:
— Это так нелепо, так нелепо.
Между тем в учреждениях, канцеляриях, министерствах обсуждается одна дилемма, возникшая в связи с этой неожиданной смертью. После возвращения из изгнания Золя вернули его розетку Почетного легиона. Но он не пожелал ее носить. Как быть? Хоронить его с воинскими почестями? Но Золя-пакостник! Золя и Дело! Военный губернатор Парижа отметает прочь все сомнения и назначает на похороны капитана Оливье.
Газета «Пепль франсэ» утверждает, что бог наказал Золя и что убил его архангел св. Михаил.
«Либр пароль» публикует сообщение:
«НАТУРАЛИСТИЧЕСКОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ — ЗОЛЯ ОТРАВИЛСЯ ГАЗОМ…»
Дрейфус приехал 29 сентября, как раз в тот момент, когда увозили в клинику г-жу Золя.
«Я вернулся на следующий день. При виде его (Золя) меня охватила невыразимая скорбь; он лежал на кровати с безмятежно-спокойным лицом и, казалось, спал. Я испытал огромное волнение, увидев своего дорогого и благородного друга, погибшего так нелепо».
Если не считать некоторых банальностей, от которых Дрейфус не мог избавиться, то горе его было неподдельным. Он встречается с возвратившейся на четвертый день из клиники г-жой Золя — мертвенно-бледной, плохо причесанной, раздраженной допросами и сутолокой полицейских. Ее терзают ужасные сомнения, о которых Дрейфус рассказал впоследствии в своих мемуарах. «2 октября я увиделся с г-жой Золя, которая была уже вне опасности. Г-жа Золя обратилась ко мне с просьбой, причинившей мне глубочайшее огорчение. Я считал своим долгом присутствовать на похоронах ее мужа. Она боялась, что мое присутствие вызовет враждебные манифестации. „Если с вами произойдет несчастье, то я не прощу себе этого“. Заверив г-жу Золя в моем уважении и преданности, я ответил ей, что ничего не боюсь, что я не обращаю внимания на оскорбления». Она все же настояла на своем. Огорченный Дрейфус попросил у нее тогда позволения провести ночь у тела покойного.
Несчастная измученная женщина, инстинктивно стремящаяся к тому, чтобы все было хорошо, колеблется. Возможно, ее тревожат опасения, как бы на Дрейфуса не было совершено покушение?
О нет! Ибо она обращается также к Анатолю Франсу с просьбой, чтобы тот в своей речи отметил заслуги Золя только как литератора и романиста! Франс отвечает, что он должен говорить об авторе письма «Я обвиняю!..» и что он не сможет этого сделать с бесстрастным спокойствием.
Сказать, что вдова Золя стыдилась письма «Я обвиняю!..», было бы преувеличением, но она ненавидела скандалы, которые внушали ей какой-то панический, непреодолимый ужас. Г-жа Золя посылает Франсу следующую телеграмму:
«Рассчитывая на ваш такт (sic), предоставляю вам свободу действий и полагаюсь на вас».
Разумеется, Франс воспринимает это как сковывающее его условие. «При сложившихся обстоятельствах я не могу произнести речь у могилы Золя». Испугавшись, она вновь обращается к Дрейфусу. О, это все та же честная женщина, которая, думая о Жанне и детях своего мужа, терзается, не зная, чему подчиниться: тому, что подсказывает ей собственное сердце, или законам ханжеской морали, классическому изречению буржуазии «так не делается»; это все та же честная женщина, из груди которой через несколько лет исторгнется крик любви к «его» детям: «Четверг — священный и благословенный для меня день; я с утра до вечера провожу его вместе с ними; это их свободный день, и они благородно посвящают его мне…»
Дрейфус советует ей предоставить Франсу полную свободу. Она остается одна возле умершего. Г-жа Золя возвысилась, пережив эту личную трагедию, подобно тому как она возвысилась, пережив семейную трагедию. Она просит сообщить Франсу, что он может говорить то, что пожелает, и Дрейфусу, что она возвращает ему слово, которое он ей дал, обещав, что не будет присутствовать на похоронах.
Друзья бодрствуют у тела писателя, Золя похож на свою восковую фигуру из музея Гревен. В квартире холодно. Друзья закутываются в одеяла, подкладывают к нотам кувшины с горячей водой.
— Вы видели, — говорит печально г-жа Золя, — Пемпен и Фанфан уже больше не дерутся.
Собаки Золя спят у гроба своего хозяина. Кто-то прогоняет кошку, которая улеглась на покойнике.
Наступает утро 5 октября. Рота 28 линейного полка отдает почести. Слышится размеренный шум шагов огромной толпы. По мере того как похоронная процессия продвигается от Брюссельской улицы по направлению к Монмартрскому кладбищу, на тротуарах становится все больше и больше народа. Вскоре здесь соберется около пятидесяти тысяч человек. В ответ на ряд оскорбительных выкриков раздаются приглушенные аплодисменты.
Процессия проходит через площадь Клиши. Канат, за которым теснится толпа, держат Галеви, Абель Эрман, Шарпантье, Фаскель, Мирбо, Дюре и Бреа, секретарь биржи труда.
На кладбище, рядом с выкопанной могилой, установлена невзрачная, задрапированная черной и серебристой материей трибуна, на которую поднимаются поочередно три оратора. Перед собравшимися, одетыми в черное, стоящими неподвижно, с непокрытой головой, выступают министр народного образования Шомье, президент Общества литераторов Абель Эрман и Анатоль Франс. Абель Эрман говорит:
200
Письмо Пьера Аккена автору:
Тесси-сюр-Вир, 14 января 1954 года.
В письме, посланном Ж. Гиньеберу в январе 1953 года, я сообщил подробности смерти Эмиля Золя.
Из серии статей, публиковавшихся в «Либерасьон» с 1 по 7 октября включительно, я только что вновь прочитал статью, напечатанную 1 октября.
Жан Бедель точно цитирует мои слова, если не считать того места, где говорится (выше это не приводилось): «Чтобы не вызвать никаких подозрений, мы воспользовались суматохой, которая возникла, когда стало известно о несчастном случае, и смешались с рабочими, находившимися в доме Золя». У. (подрядчик) никогда мне этого не говорил, это предположение, которое я мог выдвинуть во время разговора с г-ном Беделем, возможно, весьма правдоподобное предположение, но не более того.
Были ли у него сообщники? Поскольку он сказал мне: «Мы закупорили дымоход», — то я думаю, что он действовал не в одиночку, и мне кажется, чтобы выполнить подобное дело, надо было быть хорошо осведомленным человеком.
Начиная с того дня я придерживаюсь мнения, что Эмиль Золя стал жертвой фанатиков из политического клана и что У. был орудием их мести.
Прошу, сударь, не сомневаться в моей абсолютной искренности. Примите уверения в моих наилучших чувствах.
Итак, свидетель полностью подтверждает высказанные им предположения, на которых мы остановились выше.