Страница 70 из 109
— Папа! Они соблазняют нас бежать! Я понимаю! Но мы ведь не убежим?! Правда?! Это было бы против повеления императора! Это было бы позорно…
Ээва крикнула:
— Юрик, ради бога — замолчи!
Я сказал, не надеясь, что это могло бы изменить решение Тимо, следовательно, просто со злости… ну, скажем, от разочарования, что меня так одурачили:
— Видишь, Тимо, как научили думать твоего сына! Вопреки императорскому повелению — значит позор!..
Ээва сказала:
— Якоб, ты мог бы быть великодушнее… — Она подошла к Тимо и положила руки ему на плечи. Она сказала — Я уважаю твое решение. Потому что я… я почти понимаю твои мотивы… Жаль только, что ты так поздно… Как же получилось, что ты раньше…
Тимо взял Ээву за руки. От облегчения он говорил почти весело:
— Знаешь… я так много это взвешивал. И сейчас в последние минуты, когда я сидел там на дворе… сейчас вдобавок к тем аргументам Палена… мне пришли на память… помнишь… его слова, что, может быть, он остался из любви к своим померанцам… может быть, самым северным во всей Европе… и особый горьковатый вкус этих померанцев… Я не знаю, испытывали ли вы, какой властной может быть иной раз память вкуса… И именно в этот момент, когда вкус померанцем возник в моей памяти… у меня в руке оказались ягоды рябины с того дерева, и я безотчетно положил их в рот… и тут вдруг во рту и во всем теле ощутил их ожидаемую сладость и невероятную горечь — тот же вкус, только у этих ягод он несравнимо более горький и властный…
Он вынул из кармана гроздь рябиновых ягод и поднес ее к Ээвиному рту.
— Видишь, вот они… — Он обнял Ээву за шею и прижался лицом к ее лицу. Гроздь незрелых оранжевых ягод возле их губ… Он сказал — Я понимаю, делайте со мной что хотите… Но и из-за этих ягод я не могу никуда уехать…
Короче говоря, в полночь я вручил в известном мне пустом доме боцману с «Амеланда» вместо своих беглецов пятьсот рублей золотом для передачи капитану Снидеру в уплату за его труды и риск и просил передать ему, что в дальнейшем он нам не понадобится. И поскольку я все равно бродил по городу, то, несмотря на дождь, зашел еще раз к Ингерфельду. Я постучал с черного хода — немало я роздал чаевых. Капитан Гланс по-прежнему спал мертвецким сном на том месте, где я его оставил. Я перевел обратно его часы, принес из печки сапоги и поставил под его ложе.
Сегодня на рассвете я отправил моих господ в полном составе обратно в Выйсику — и не знаю, нужно от всего этого плеваться, смеяться или плакать.
Пыльтсамаа, 18 марта 1830 г.
Нынешняя тихая и снежная зима в сущности уже идет к концу, а кажется, что она еще в полной силе. Если судить по высоте сугробов.
О том, что творится в Выйсику, с осени ничего не знаю. Через неделю после моего возвращения из Пярну была здесь Ээва и забрала по желанию Тимо ту памятную шкатулку с его рукописями. Так что подробнее изучить их я так и не смог. Однако в том, что тогда подумал, я все же почти уверен.
Но не из-за выйсиковских дел я открыл сегодня после полугодового перерыва эту тетрадь. А для того чтобы записать в нее то, что вчера вечером мне сказала Анна. Сама она сейчас по случаю субботнего вечера пьет кофе у управителя Валевского замка. Нас в последнее время звали туда почти что каждые две-три недели, и мне уже надоели их кофе и карты. Анна, по-видимому, моего отношения не разделяет.
Вчера вечером Анна сказала мне, что у нас, наверно, будет ребенок.
Здесь же в Пыльтсамаа, 12 ноября 30
Я решил поехать завтра в Выйсику посмотреть, как они там живут. Анна напомнила мне, что 13-го день рождения Тимо. Говорят, он за последний год сильно поседел. Хотя ему исполнится всего сорок два. А за девять лет каземата только на висках и в усах у него появилась проседь.
В нашем доме последний год тоже был довольно тревожный и беспокойный. Когда я прошлой осенью вернулся из Пярну, от наших наличных денег осталось шесть рублей. Чулан и погреб, правда, не были совсем пустыми. Однако из-за нашего весеннего переселения и моих осенних пустопорожних поездок мы не могли по-настоящему ухаживать за огородом, и у нас совсем не осталось муки, а над нашей спальней черепичная крыша окончательно прохудилась. Купить новую черепицу мне было не на что. Целую неделю я возился на чердаке с ведром глины и только кое-как залатал старую. Ээва прислала нам из Выйсику три пуда ржаной муки (от Анны она знала о наших трудностях), и на яблоках и капусте с четверти лофштеля, плохо ли, хорошо ли, мы прожили осень. Иногда река давала нам рыбу. И тут я придумал выход.
Я узнал, что полковник Теннер поехал в Ригу на зимние картографические работы. Я взял на дорогу оставшиеся у нас последние рубли и помчался за двести двадцать верст. Нашел его. Он написал нужную бумагу. Потом он отыскал старого графа Меллина и попросил у него для меня рекомендацию. И пошел со мной вместе в губернское управление, положил перед ними несколько триангуляций, подтвердил, что это моя работа (в какой-то мере так оно и было), и исхлопотал мне подписанное и заверенное печатью свидетельство землемера. Для казенных работ в России, согласно закону 1806 года, его, правда, вроде бы недостаточно, однако в Лифляндии этот закон до сих пор еще не введен в действие, и для местных работ мне никакого другого не требуется. Так или иначе, но моя принадлежность к новой профессии стала известна прежде, чем я сам успел кому-либо об этом сказать. Едва я вернулся из Риги, как господин Швальбе прислал за мной из Рыйка и предложил работу: вымерить и закартографировать для фабрики лесные участки по ту сторону реки и вдобавок еще закупленные для фабрики леса около Валга. Приступить к работе можно будет, конечно, только весной. Так что я через Швальбе попросил у господина Амелунга прежде всего аванс, чтобы было на что жить и чтобы взять напрокат нужные землемерные инструменты. Я знал, что у старого Винтера в Тарту, в прошлом землемера, теперь уже несколько лет живущего на пенсии, все это имеется: приличный теодолит, измерительные цепи, железные стержни для вымпелов, правда, несколько уже заржавевшие, и даже планиметр Вагнера. Дать мне все это напрокат он не пожелал. Но был согласен продать. И после долгих переговоров — даже на таких условиях: для начала я должен заплатить ему только сорок рублей, а вторые сорок могу задержать до осени. На остатки от аванса мы с Анной дотянули до весны, и, как только земля подсохла, я приступил к работе. И хотя плата за мой труд шла к нам в карман не очень уж обильная, но у меня оказалось вдруг так много работы в разных местах, что только с величайшим трудом я выкраивал время, чтобы сделать прививку нашим яблоням и вскопать огород. В более легких работах по саду и по дому Анна, нужно сказать, умело мне помогала (в более легких потому, что ее мартовское предположение оправдалось). К осени, когда по заказу детей господина Валя я намечал границы между их Каавеской и Паюской мызами, Анна вызвала из Вильянди себе в помощь мать. И сейчас, по Анниному расчету, ей осталось носить всего с неделю.
Так что в Выйсику я, естественно, отправлюсь один, притом верхом на взятой у Валя лошади, но даже и таким способом эти пять верст из-за немыслимой распутицы ехать противно.
15 ноября 1830 г., поздно вечером
Сейчас мне приходится вспомнить древние слова: господь дал, господь и взял. Или вернее. Господь взял то, чего еще и не дал. Однако попытаемся соблюсти последовательность событий.
Я оставил Анну в добром здравии варить последние яблоки нынешнего урожая, мать помогала ей поднимать медные посудины с готовым вареньем и поддерживать огонь в очаге. Я заблаговременно привел на двор коня от валевского управителя (ему дано распоряжение, когда потребуется, предоставлять мне лошадь) и после полудня поскакал в Выйсику.
Даже при скудном свечном освещении было видно, как сильно поседел Тимо с прошлой осени. А Ээва казалась в точности такой же, как прежде, и вообще, они производили впечатление людей, примирившихся со своим положением.