Страница 57 из 109
Думается, что это самая удачная и самая существенная часть письма. То, что за этим следует, по-моему, как-то недостойно. Возможно, я сказал бы, даже как-то противно, если бы Георг, как мне кажется, не купил бы себе тем самым возможность просто героически стать рядом с братом.
…Я просил бы у вашего императорского величества разрешения предстать перед Вами лично, чтобы поднести Вам, Sire, как мольбу мою, так и мои уважительнейшие заверения в совершенном моем почтении и изъявления моих искренних пожеланий благополучного царствования, однако жестокая болезнь глаз, которой я уже давно страдаю (в самом деле у него уже много лет какое-то то ослабевающее, то усиливающееся воспаление глаз), не вынуждала бы меня оставаться вблизи пользующих меня врачей. Эта же причина, Sire, не позволила мне, к глубочайшему моему сожалению, осуществить мое желание быть вместе с Вашими усердными слугами и иметь счастье присутствовать на торжественном церемониале, который свяжет нас с вашим императорским величеством новой присягой. Равным образом, как я уже сказал, Sire, я лишен возможности лично высказать мою просьбу, с которой связаны самые для меня дорогие интересы, и, вопреки моему желанию, я вынужден пользоваться чужой рукой, чтобы доверить все это бумаге.
Соблаговолите, Sire, принять мою просьбу благосклонно, возвратите отчаявшейся супруге покровителя, верните ребенку, еще до рождения оставшемуся сиротой, отца, который еще не видел свое дитя, горюющему брату — самого верного друга, какого он когда-либо имел…
Вот ведь каков, чертов парень! Он же не знает, что именно Тимо писал царю. Но он знает своего брата. Он одинаково хорошо знает как его железную благовоспитанность, так и безрассудный образ мыслей.
Его изображение брата в письме к императору допускает обе возможности! И все же он говорит царю нелицеприятно: самого верного друга, какого он когда-либо имел… Что это? Бравада? Гордость? Необдуманность? Верность?
…Пусть же в тот день, когда эти строки дойдут до Вас, Sire, пусть в тот день Ваше сердце порадует сладостное сознание, что Вы вернули покой целому семейству.
С глубочайшим почтением к Вам,
вашего императорского величества
верный подданный George de Bock,
Colonel
Четверг, 6 декабря 1828 г.
И дальше идет письмо Ээвы к Николаю, как явствует, от 23 января минувшего года.
Его императорскому величеству всемилостивейшему государю императору Николаю Павловичу, самодержцу всероссийскому etc. etc. etc.
Несчастная супруга, глубоко скорбящая мать малолетнего сына осмеливается еще раз смиренно преклонить колена перед престолом вашего императорского величества.
Восемь лет, как мой муж, полковник Тимофей фон Бок, взят от нас, и я ничего не могла узнать о его судьбе: числится ли он еще в списках живых или я вдова и мой сын сирота, не имеющий отца…
Ну, это довольно смелый прием таким вот образом писать императору: мне ничего не известно… А, собственно, почему бы и нет?! Если официально на все наши отчаянные запросы нам ничего не соизволили сообщить. Если все, что мы знаем, мы узнавали только по крохам, благодаря чьему-то доверию, подкупам и гусарским проделкам?! Восемь лет, как взят, — истинная правда! И шесть лет ни письма, ни строки. Почему бы Ээве не писать так, как она пишет:
…Сжальтесь, сжальтесь надо мной, ваше императорское величество, прикажите хотя бы сообщить мне правду, если невозможно удовлетворить мою еще более настоятельную и покорнейшую просьбу смилостивиться над моим дорогим мужем и отцом моего ребенка!..
Ну, это если невозможно ясно говорит, по крайней мере мне, что ей все известно и что помиловать невозможно (или во всяком случае до сих пор не было возможно), так же как и почему это оказалось невозможно… поэтому она и заканчивает так, как она это делает:
…Мою мольбу я обращаю к добросердечию вашего императорского величества: столь многие тысячи пользуются отеческой заботой любезного государя, и я в моем глубоком горе осмеливаюсь надеяться на утешение благородного правителя, я прошу, я умоляю об этом смиренно.
Вашего императорского величества
покорнейшая подданная К. V. Воск.
В Петербурге, 23 января 1827 г.
Все еще Выйсику, 11 декабря 1828 г.
Сегодня утром, когда мы сидели с Ээвой и Тимо за кофе, я более внимательно наблюдал за сестрой, по-видимому из-за приведенного выше письма.
Во всяком случае в этом письме, по-моему, нет ничего недостойного. И оно ничем не вызывает внутреннего сопротивления. По краткости — всего пятнадцать строчек — это скорее прямо классическая, просто античная лапидарность. А отказ от всяких попыток аргументировать — в данном положении поистине достоин восхищения. И кроме того: обращение к чувствам адресата (пусть императорские чувства какие угодно черствые и каменные) идеально женственно…
Где-то раньше я уже писал, что недолюбливаю свою сестру. Сегодня я смотрел на нее. Спустя много времени опять по-домашнему свободно падающие русые волосы, простое травянисто-зеленое платье, крохотная камея в золотой оправе и обычный Ээвин яркий цвет лица, которое теперь, после тяжелых недель ухода за Юриком, снова производит впечатление, будто моя сестра только что вышла после теплого купания. А на висках неожиданно несколько белых нитей.
Как будто от прикосновения ледяных пальцев жизни. Я наблюдал за ней. Она взглянула на мрачноватого Тимо с ободряющей улыбкой: «Да, разумеется. Если тебе хочется, поскачем сегодня вместе…» Она сказала дряхлеющему Кэсперу с легким укором: «Грелка для кофейника во втором ящике сверху, как обычно, Кэспер…» Потом она снова обратилась к Тимо: «Я написала вчера Юрику письмо. Я прочитаю тебе, когда вернемся. И ты припиши несколько слов от себя. Он их ждет. Ты ведь знаешь…» И тут же Ээва говорит мне: «Якоб, когда ты поедешь в Рыйка к Швальбе, погляди, нет ли у них там подходящего зеркала нам в спальню. Возьми с собой размеры простенка между дверьми».
Я как-то чувствую, что все это слишком уравновешенно, слишком целостно, чтобы я мог это любить… По-моему, этого излишне много даже для того, чтобы уважать, не будь у нее все так естественно…
И когда Тимо пошел в свою комнату, а Ээва еще на минуту осталась у стола, чтобы посмотреть в поваренной книге, какой соус заказать Лийзо к телятине, я сказал:
— Ээва, я сжег те бумаги, помнишь… Я полагаю, ты не думала, что я завяжу себе при этом глаза…
Она перевела взгляд от подливочных рецептов на меня.
Я сказал:
— Мне бросилось в глаза начало одного твоего письма. Ты писала Тимо летом двадцатого года…
— О чем?
— …О домашних делах. И о том, каким верным братом ему остался Георг. И как эта верность заставляет его заботиться о тебе. И потом вдруг ты пишешь: «твой брат Карл бродит по свету, и это мне очень по душе, ибо доколе его здесь нет, я могу спокойно жить в Выйсику…» Каким образом Карл мог бы мешать твоему пребыванию в Выйсику?
Ээва молча смотрела на меня. Она скосила глаза налево, на дверь в коридор, где незадолго до того скрылся Тимо, и снова посмотрела мне в глаза. Она сказала:
— Если тебе хочется узнать, я расскажу тебе. Только вечером.
Сейчас уже одиннадцать. Но она не пришла. В сущности, мне хотелось своими вопросами лишь немножко подтрунить над ее совершенством…
Кстати, Карла, самого младшего брата (он на пять лет моложе Тимо и на три — Георга), я видел всего несколько раз осенью семнадцатого, через несколько недель после того, как Ээва и Тимо поженились и мы приехали в Выйсику. Он явился в гости к молодоженам и пробыл почти неделю. За то время, что Тимо не было, как я слышал, он промелькнул здесь раз или два, пока я таскал теодолиты у Теннера. Одно время говорили, будто Карл вступил в Петербурге в полк, но, видимо, он этого не сделал. Насколько я знаю, в Тарту в университете он немножко понюхал юриспруденции, однако ни звания, ни чина не имеет. Просто господин фон Бок. Если требуется что-то прибавить к имени, то Gerichtsassessor[65] — что, по существу, ничего не значит. А сейчас он будто бы живет в Германии или где-то в другом месте в ожидании денег за свою часть Выйсику (так же, как и Георг), но не вместе с ним и, по слухам, находится в фактическом разводе с женой. Из себя он, насколько помню, довольно привлекательный смуглый человек, немного легкомысленный, более похожий на Георга, чем на исполненного достоинства Тимо. Мне казалось, что от гуманизма Лерберга и к нему что-то пристало, но от лерберговской этической требовательности, думается мне, не так уж много…
65
Судебный заседатель (нем.).