Ложный след

Превращение заняло у него весь день. Около шести часов вечера все было готово. Он все же решил взять самый большой из трех топоров. Он заткнул топорище за кожаный ремень, крепко затянутый вокруг пояса, где уже красовалось два ножа в ножнах. Оглянулся вокруг. Ничего не забыл. Аэрозолевые баллончики он засунул во внутренние карманы кожаной куртки.

В последний раз посмотрел на свое лицо в зеркале — и содрогнулся. Затем осторожно натянул на голову мотоциклетный шлем, погасил свет и вышел из комнаты так же, как и вошел в нее, — босиком.

В пять минут десятого Густав Веттерстедт убавил звук в телевизоре и позвонил матери. Это была привычка, повторявшаяся изо дня в день. С тех пор как он более двадцати пяти лет назад ушел с поста министра юстиции и сложил с себя все политические полномочия, он смотрел последние известия с неохотой и отвращением. Он не мог примириться с тем, что больше не участвует в делах. За долгие годы пребывания на посту министра, его — человека, находящегося в самом центре общественного внимания, — показывали по телевизору, по крайней мере, раз в неделю. Он скрупулезно следил за тем, чтобы секретарь записывал на видео каждое его выступление по телевизору. Теперь кассеты располагались в его кабинете, где закрывали собой всю стену. Случалось, что он просматривал их заново. Постоянным источником удовлетворения был для него тот факт, что за долгие годы на посту министра юстиции он ни разу не потерял хладнокровия перед неожиданными и каверзными вопросами коварных журналистов. С чувством безграничного презрения он вспоминал многих своих коллег, которые питали страх перед телерепортерами. Слишком часто они начинали запинаться и путаться в противоречиях, в делах, которые потом уже никогда не могли распутать. С ним ничего подобного не случалось. Он был человеком, которого никому не удавалось сбить с толку. Журналисты никогда не могли одержать над ним верх. Они так и не напали на след его тайны.

В девять часов он сидел перед телевизором в ожидании выпуска новостей. Потом убавил звук. Он придвинул к себе телефон и позвонил матери. Когда он появился на свет, мать была еще совсем молодой. Сейчас ей было девяносто четыре года, она пребывала в трезвом уме и была полна неизрасходованной энергии. Мать жила одна в большой квартире, находящейся в центре Стокгольма. Каждый раз, снимая телефонную трубку и набирая номер, Веттерстедт надеялся, что она не ответит. Самому ему было за семьдесят, и он боялся, что мать переживет его. Больше всего он желал ее смерти. Тогда бы он остался один. Надо было отделаться от этих звонков, и вообще поскорее забыть, как она выглядела.

В трубке послышались гудки. Веттерстедт всматривался в беззвучную декламацию новостей на экране. После четвертого гудка он начал надеяться, что мать наконец-то умерла. На том конце сняли трубку. Когда он разговаривал с матерью, голос у него становился вкрадчивым. Веттерстедт спросил, как она себя чувствует, как прошел день. Он с трудом примирился с мыслью, что мать все еще жива, и постарался сделать беседу как можно короче.

Он закончил разговор и сидел, положив руку на телефонную трубку. «Она не умерла, — думал он. — И не умрет, если только я сам ее не прикончу».

Веттерстедт сидел в тишине. Снаружи доносились лишь шум моря и звуки одинокого мопеда, проезжавшего где-то поблизости. Он встал с дивана и подошел к большому балконному окну, выходящему к морю. Сумерки были красивыми и весьма поэтичными. За принадлежавшим ему огромным участком земли простиралось пустынное побережье. «Люди сидят перед телевизорами, — думал он. — Когда-то, вот так же, сидя перед телевизорами, они наблюдали за тем, как я умело беру за горло репортеров. Я должен был стать премьер-министром. Но я так и не стал им».

Он тщательно задернул плотные занавески, проследив, чтобы нигде не осталось просветов. Веттерстедт жил в доме, располагавшемся прямо на восток от Истада, настолько анонимно, насколько это было возможно, но случалось, что любопытные выслеживали его. И хотя прошло уже двадцать пять лет со времени его отставки, его по-прежнему не забыли. Он сходил на кухню и налил себе кофе из термоса. Термос он купил в конце шестидесятых во время официального визита в Италию. Веттерстедт смутно припоминал, что ездил туда для обсуждения увеличения вкладов в дело борьбы с распространением терроризма в Европе. Все вещи в его квартире служили напоминанием о прежней жизни. Часто ему приходило в голову, что неплохо было бы разом все выбросить. Однако сами эти усилия представлялись ему бессмысленными.

Веттерстедт вернулся к дивану с чашкой кофе в руках. Щелкнув пультом, выключил телевизор. Сидя в сумерках, он думал об истекшем дне. До обеда к нему приезжала журналистка из одного крупного ежемесячника, которая делает серию репортажей об известных людях на пенсии. Почему она решила выбрать именно его, выяснить так и не удалось. С ней приезжал фотограф, они сделали снимки на побережье и внутри дома. А он заранее решил для себя выступать в качестве старшего, отмеченного кротостью и смирением. Он говорил о своей теперешней жизни так, словно был очень счастлив. Живет он в полном уединении, размышляет о жизни, избавился наконец от ложного смущения и подумывает о том, что, возможно, пора приступить к сочинению мемуаров. Сорокалетняя журналистка была очарована и преисполнилась смиренного уважения. Потом он проводил ее и фотографа до автомобиля и помахал им вслед.

Он с удовлетворением подумал о том, что за все время интервью не сказал ни единого слова правды. Это также относилось к тому немногому, что все еще занимало его. Обманывать и не быть разоблаченным. Распространять видимость и создавать иллюзии. За многие годы в должности политика он понял, что в конечном итоге все, до последнего слова, является ложью. Правдой, переодетой в ложь, или ложью, которая прикрывается правдой.

Веттерстедт неторопливо отхлебывал кофе. Приятные ощущения разливались по всему телу. Вечер и ночь он любил в особенности. В это время суток мысли пропадали, мысли обо всем, что когда-то было в его жизни, и обо всем, что теперь утрачено. Но самого важного у него не отнимет никто — великой тайны, известной лишь ему одному.

Иногда он казался себе отражением в зеркале, плоским и объемным одновременно. Он был человеком с двойным дном. Снаружи была видна лишь поверхность: умелый юрист, уважаемый министр юстиции, кроткий пенсионер, который прогуливается вдоль сконского побережья. Никто не догадывался, что у него есть двойник. Он здоровался с королями и президентами, раскланивался с улыбкой на устах, а про себя думал: «Знали бы вы только, кто я на самом деле и что я о вас думаю». Он ни на минуту не забывал об этом, когда выступал перед телекамерами: «Знали бы вы только, кто я такой и что я о вас думаю», — где-то в глубине души он всегда хранил эту мысль. Но никто никогда об этом не догадывался. Тайна заключалась в следующем: он презирал и ненавидел свою партию, взгляды, которые отстаивал, большинство людей, встречавшихся на его пути. Об этой тайне не узнает никто до самой его смерти. Он увидел мир таким, каков он есть, распознал, что мир трещит по швам, понял бессмысленность бытия. Об этом он никому не говорил. Он никогда не ощущал потребности поделиться с кем-нибудь этой истиной.

Удовольствие росло в предвкушении завтрашнего дня. После девяти вечера должны были подъехать его друзья на черных «мерседесах» с затемненными зеркальными стеклами. Они заедут прямо в его гараж, а он будет ждать в комнате с зашторенными гардинами, вот как сейчас. Нетерпение возросло, когда он представил себе девушку, которую они привезли ему в прошлый раз. Веттерстедт сказал им, что в последнее время они слишком часто привозили блондинок. Некоторые, к тому же, были чересчур стары — уже за двадцать. Теперь ему хотелось кого-нибудь помоложе, лучше из мулаток. Друзья будут ждать в подземном помещении, там есть телевизор, а он уведет девушку к себе в спальню. Как всегда, перед рассветом они уедут, а он уже будет представлять себе девушку, которую они привезут на следующей неделе. Мысль о завтрашнем дне так взбудоражила его, что он поднялся с дивана и пошел в кабинет. Прежде чем погасить свет, он задернул занавески. Веттерстедт мимоходом глянул в окно, и ему показалось, что внизу на побережье мелькнула чья-то тень. Он снял очки и прищурился. Случалось, что любители ночных похождений забредали прямо на его территорию. А несколько раз дело даже дошло до звонка в полицию Истада: пришлось пожаловаться на молодежь, которая жгла костры на побережье и шумела. У него были надежные связи в истадской полиции. Оттуда всегда приезжали по первому требованию и забирали тех, кто его побеспокоил. Часто ему приходило в голову, что раньше он и представить себе не мог, какую информацию и связи приобретет на посту министра юстиции. Он не просто познал все нюансы той особой атмосферы, царившей в шведском полицейском корпусе, но и постепенно приобрел единомышленников внутри шведского механизма правосудия. Не менее важными оказались и те контакты, которые он завязал в криминальном мире. Это были интеллигентные преступники, яркие индивидуальности, руководители преступных синдикатов, которых он сделал своими друзьями. Разумеется, за двадцать пять лет, прошедших со времени его ухода с поста министра юстиции, многое изменилось, но Веттерстедт по-прежнему был доволен своими старыми связями. Не говоря уже о друзьях, которые заботились о том, чтобы каждую неделю поставлять ему молоденьких девочек.