Страница 8 из 59
— Прощай, вода, лучше бежать, чем стоять на месте.
А вода, стремившаяся к морю, отвечала:
— Прощайте, листья, лучше стоять на месте, чем все время бежать и бежать.
Старая зайчиха слушала их и чувствовала себя счастливой: она была сильнее тополей и проворней воды, потому что могла и бегать и стоять, сколько ей заблагорассудится.
Время шло, смолкли соловьи, и с тополей начали падать листья. Старая зайчиха не чувствовала себя еще никогда так спокойно и уверенно. И вдруг снова появился этот черный ужасный призрак. Что ему здесь надо?
Зайчиха затаилась в кустах, и из-под красноватых век стеклянно поблескивали ее широко раскрытые глаза. Она смотрела на небольшую песчаную прогалину, освещенную луной. Это была та самая полянка, где в счастливые дни юности она прыгала и гонялась за своей тенью, поджидая лунными ночами своего возлюбленного.
Вдруг на поляне мелькнула тень, за ней — другая. Зайчихе показалось, что она грезит наяву. Но тени появились снова, на мгновение замерли и потом опять качали свой фантастический бег. Сомнений не оставалось: это была пара зайцев. И тогда старая отшельница поняла, почему черный враг — ночной охотник — снова появился на острове.
И вдруг дикая ярость, насколько может быть дикой ярость зайчихи, всколыхнула ее сердце. Значит, она ошиблась, считая себя единственной хозяйкой острова. Но вместо того чтобы примириться с этой ошибкой, зайчиха рассвирепела, негодуя на сородичей за то, что они захватили ее владения. Что же вы хотите? Ведь она была зайчихой, которая, как почти всякое разумное существо, могла и ошибаться и злиться.
Старость и одиночество сделали ее дикой и себялюбивой. Появление зайцев огорчило ее больше, чем приход черного человека, а когда она, выйдя из своего укрытия и приблизившись к песчаной прогалине, увидела, что это была пара влюбленных, боль стала еще острей, а злоба неистовее.
Это не помешало зайцам по-прежнему бегать, скакать и резвиться. Жирная самочка с полупрозрачными ушами, розовыми внутри и белыми снаружи, кокетливо играла со своим возлюбленным: делая вид, что не замечает его, она бегала, растягивалась на песке, а когда он к ней приближался, вскакивала и удирала. Заяц был худ и изнурен страстью и желанием, он не замечал ничего, кроме зайчихи, неотступно преследовал и настигал ее. Они были веселы и беззаботны, как все счастливые влюбленные на свете.
Старая зайчиха смотрела на них не отрываясь, и даже когда прелестная парочка, вдоволь напрыгавшись и наигравшись, исчезла с полянки, она осталась на своем наблюдательном посту. Сжавшись в комок, она насторожила длинные уши, дрожавшие под ветром, как сухие листья.
Прошло несколько дней. Луна теперь поднималась не очень высоко над горизонтом, и вечера стали совсем темными.
Старая зайчиха не вернулась на берег пруда, потому что боялась охотника. Она затаилась в густых зарослях и лишь изредка, по ночам, приходила к полянке, на которой весело резвились влюбленные.
Но однажды она услышала выстрел, за ним второй, вслед за ними прозвучали вдали другие — неясные, смутные, как бы повторенные эхом.
И в ту ночь, хотя это была тихая теплая ночь, словно созданная для влюбленных, и молодой месяц сиял сквозь голые ветви тополей, влюбленная пара так и не появилась.
Их, должно быть, убил черный человек. Старая зайчиха ощутила такую жестокую радость, что принялась скакать по песку, еще хранившему следы бедных влюбленных.
Но шум шагов человека заставил ее удрать. Ничего не видя перед собой, задыхаясь, она бежала и бежала по лесу, пока не пересекла весь остров и не добралась до противоположного берега, где прежде никогда не бывала. До самой зари она просидела в укрытии.
На заре она снова двинулась в путь. Туман окутывал землю, и с кустов падали крупные капли ледяной воды. Обследовав лес, зайчиха спустилась на дно небольшой ложбинки и тут обнаружила нечто такое, что растрогало даже ее черствую душу: она нашла заячий выводок. В нем было два толстеньких зайчонка с прозрачными ушами и блестящими, неподвижными глазками. Видно, их оставила супружеская пара, убитая охотником.
Один из зайчат лизал уши и голову своего братца. Увидев зайчиху, он вытянул мордочку, но тут же испуганно отпрянул назад.
Зайчиха прошла мимо, потом вернулась и снова взглянула на игравших и лизавших друг друга бедных зайчат.
День выдался холодный, печальный, к вечеру пошел дождь, и зайчиха вернулась в свое старое логово между стволами деревьев на высоком берегу пруда. А дождь все лил и лил. Но старую зайчиху это не огорчало: ведь дождь означал конец хорошей погоды и нес с собой одиночество и безопасность. Песок на острове скоро размокнет, и ни один охотник не осмелится больше бродить по голому затопленному лесу.
А что станет с бедными зайчатами, забившимися на дно маленькой ложбинки? Вспомнила ли старая отшельница о своих детях, о теплом гнездышке, о радостях материнства? Трудно сказать. Но под утро она вышла из своего убежища и отправилась взглянуть на зайчат. Бедняжки спали, тесно прижавшись друг к другу, но и во сне они, должно быть, ждали мать, потому что при приближении старой зайчихи вытянули мордочки и зашевелили ушами.
А она смотрела на них большими влажными глазами и тоже вытягивала морду, словно принюхивалась к запаху теплого гнезда.
Снова пошли дожди. Восемь дней и восемь ночей остров окутывало серое покрывало дождя и тумана. Пруд, казалось, наполнился серебристо-черными чернилами, а вода все поднималась, поднималась и добралась, наконец, почти до самого убежища зайчихи. Она попыталась было снова вернуться к гнездышку зайчат, но песок вокруг ее логова раскис, и до маленькой ложбинки невозможно было добраться. А дождь все лил и лил, и издалека доносился ужасный гул: казалось, что надвигается вражеское войско, все громя и круша на своем пути.
Старая зайчиха хорошо знала этот шум: то был злобный рев победившей реки. Поэтому она мерзла и голодала, питаясь одними сухими листьями, но не смела высунуть носа из своего укрытия: вода поднялась уже до самых стволов, и всякое движение грозило ей гибелью.
Река наступала мутным, тяжелым, бесшумным потоком. Все вокруг стало водой: и небо, и земля, и воздух.
На восьмой день к вечеру дождь перестал, и облака поредели. Кое-где сквозь пепельный туман проглянуло зеленоватое небо, а в просвете между туч, как со дна шахты, блеснуло позолоченное серебро лунного диска.
Вода спала. Казалось, она устала от разбоя и теперь отступала, увлекая за собой богатые трофеи: листья, ветви, песок и тела мертвых зверьков.
На другой день опустошенный остров осветило солнце, и зайчиха, промокшая и голодная, вышла из убежища, чтобы отогреться и взглянуть на свои владения.
Пруд исчез: медленный грязный поток омывал высокий берег, стоявший как плотина, а мимо него воды реки несли свою добычу.
И вот среди голых ветвей и сухих листьев, среди множества водяных пузырьков, сверкавших, как жемчужины рассыпавшегося ожерелья, зайчиха увидела двух мертвых зайчат. Длинные, худые, с выпученными глазами и вытянутыми ушами, они плыли и плыли по течению, не отставая один от другого, как и положено любящим братьям, не захотевшим расстаться даже после смерти.
Вот теперь-то старая зайчиха действительно осталась одна на всем острове.
Удары топора
(Перевод Г. Смирнова)
Ветер раскачивает ружья и пороховницы старого пастуха, свисающие с огромного каменного дуба. Можно подумать, что это не Монте Альбу, а леса древней Галлии, а дуб — священное дерево друидов, украшенное магическим оружием. Да и старик, который, примостившись на корнях дуба, вырезает на роговой табакерке причудливый узор, выглядит как настоящий жрец: у него раскосые глаза, широкий лоб, изборожденный темными морщинами, большой орлиный нос и рыжая с проседью борода, концы которой у самого пояса закручиваются в два больших завитка.