Свирель в лесу

Но этот не пожелал даже подняться с места. Вскинув на тюремщика черные, молодо сверкавшие глаза, он только оскалился, как собака, которая собирается укусить, и жестом приказал ему отойти.

Так и не удалось их сфотографировать и измерить: строптивые старики не поддавались никаким уговорам. Кроме них, «необследованным» остался еще один заключенный — молодой вдовец, смешливый парень, большой шутник. Поначалу, не желая показаться трусливее стариков, он тоже отказался следовать за тюремщиком. Но потом вдруг закатился каким-то странным кудахтающим смехом и вышел из камеры.

Вернувшись, он весело сообщил своим товарищам:

— Ну, скажу вам, чего я только не наплел этому идиоту, который меряет носы. Сказал ему, что родители мои страдали падучей, а дед с ума спятил. Он был так доволен, словно я ему двух коров подарил!

Дни шли за днями. Стояла удушливая жара. Горячий ветер, проникавший в камеру сквозь решетку, приносил с собой запах горелого жнивья и леса, вызывая у этих людей, привыкших к борьбе с частыми летними пожарами, острые приступы тоски. Особенно волновался дядюшка Сальвадоре.

— Пожар в Серра, — говорил он, нюхая воздух. — Горят, видно, мои дубовые рощи! О, чтобы вы все там сгорели! — взрывался он в бессильной ярости, грозя ку­лаками в сторону решетки.

Когда возня с измерениями и фотографированием кончилась и заключенных оставили в покое, они снова затосковали. К счастью, в это время в камере появился еще один арестованный — стройный молодой священник, Обвиняемый в потворстве бандитам. Принесенные им новости вселили бодрость в приунывших узников.

Новости эти звучали неправдоподобно, но было в них что-то эпическое, как в вестях с поля брани. По всей округе Нуоро было объявлено осадное положение. Солдаты наводнили города, деревни, поселки. Во всем домах царил страх. Бандиты, оттесненные с гор и изгнанные из лесов Нуоро, укрылись в зарослях Моргольяи, где они находились под естественной защитой скал и непроходимых кустарников. Но солдаты их окружили, и началась настоящая осада,

Как-то ночью меня позвали к умирающей женщине, она хотела исповедаться, — рассказывал священник. — Я пришел. На кровати лежала женщина, закутанная белым платком. Только спустя несколько минут я догадался, что передо мной мужчина. Это был раненый бандит... Вот за это я и попал сюда... В эту хорошую компанию...

— А что, может, скажешь, в плохую? — заревел дядюшка Сальваторе, и священник уже никогда больше не сокрушался о своем бедственном положении.

Два дня спустя привели еще двух молодых людей, помещиков из Оротелли, закадычных друзей. Один из них, обратившись к заключенным, сказал:

— Вы уж, братцы, простите, если мы вас чуть-чуть побеспокоим. Гостиница переполнена, и вам придется слегка потесниться.

Его товарищ тоже был склонен немного пошутить.

— Да что это вы тут делаете в такой темени? — весело спросил он. — Пойдемте-ка лучше прогуляемся по Нуоро. Ну, пошевеливайтесь!

— Чтоб тебе провалиться! — выругался дядюшка Сальваторе. — Нечего издеваться над людьми, которые не сделали тебе ничего дурного.

— Шутки в сторону, лучше скажи, что там нового? — с тревогой спросил священник.

— Нового? Праздник на носу. Барашка уже зажарили, — ответил весельчак, а потом подробно рассказал об осаде Моргольяи, закончившейся разгромом бандитов.

— Только одному удалось бежать. Он предал своих и тем спас свою шкуру. Он и подохнет, как Иуда, жалкий доносчик.

Новость обрадовала заключенных, вселив в них надежду на скорое освобождение. Но тут произошла странная сцена, поразившая всех: старик самодур, который в течение всего заключения сохранял важную и торжественную осанку короля в изгнании, вдруг разрыдался, как ребенок.

— Что случилось? — спросил веселый вдовец, похлопав его по спине, как обычно хлопают детей, поперхнувшихся слишком большим куском.

Оказалось, что не разгром бандитов вызвал у старика слезы стыда и гнева, а подлое предательство одного из них.

И снова потекли дни за днями. Но теперь заключенные с минуты на минуту ждали освобождения, и к ним опять вернулось хорошее настроение. Священник, оказавшийся талантливым поэтом-импровизатором, читал свои стихи. Друзья из Оротелли рассказывали о своих невестах, восхваляя их красоту, богатство, скромность, но при этом ни разу не назвали имена девушек. И вдовец-балагур заметил:

— Ваши таинственные красавицы так похожи друг на друга, что поневоле начинаешь думать, уж не об одной ли девушке идет речь?

— А что, может, оно и так! — хитро переглянулись друзья, не отрицая предположения вдовца, и принялись играть в морру, чтобы решить, кому из них жениться на девушке.

Но ожиданиям и надеждам заключенных не суждено было сбыться. Дела их были переданы в суд. Эта новость вконец озлобила всех. Дядюшка Сальваторе пришел в такую ярость, что бил кулаками в стену, крушил ведра, скамьи, складные нары.

За несколько дней до того, как всех перевели в Сассарскую тюрьму (все тюрьмы Нуоро были переполнены), в камере появился еще один арестант. Заключенные, которые уже никого больше не ждали, отнеслись к нему с подозрением. К новичку никто не подошел. Человек этот был им чужой: не их сословия, иного положения, настоящий барин, из «благородных», представитель той части сельской знати, которая даже летом ходит в костюме из толстого сукна, в котелке, но без галстука. Он был хорош собой — высокий, румяный, широкоплечий, только голова и пышные усы были у него совершенно седые.

Очутившись в камере, он окинул присутствующих беспокойным и негодующим взглядом больших круглых глаз и тут же повернулся к двери, словно ожидая, что она сейчас же перед ним распахнется.

— Он похож на короля, — сказал вдовец-балагур. — Мне кажется, я его где-то видел.

— Если он король, мы ждем его приказаний. Ведь мы уже который день сидим на его харчах!

— Он из благородных, это кавалер дон Преду Деиспана, — вполголоса заметил один из веселых юношей. — Богач!

Тогда вдовец поднялся и подошел к кавалеру.

— Добрый день, дон Преду, почему вы не присоединяетесь к нашей компании? Проходите, будьте как дома.

Бедняга обернулся, взглянул презрительно на шутника и с достоинством ответил:

— Надеюсь, мне не придется к вам присоединяться. Я не собираюсь оставаться здесь долго.

Дядюшка Сальваторе насторожился: ему показалось, что в словах пришельца было что-то обидное. Он открыл уже рот, чтобы дать достойный отпор, но потом вдруг покачал головой и снова уселся на свое место.

— Ну, уж коль скоро вы попали сюда, — продолжал вдовец с преувеличенной любезностью, — прошу вас, располагайтесь!

И он указал на грязную скамью в глубине камеры. Арестованные разразились смехом. Но дон Преду словно ничего не замечал. Лишь одна навязчивая мысль преследовала его: снова увидеть открытой роковую дверь.

— Перестаньте упрямиться. Устраивайтесь лучше по-домашнему, расскажите, как вы сюда попали. Если это, конечно, не секрет.

Деиспана в конце концов, видимо, понял, что имеет дело с человеком своего круга, и удостоил вдовца ответом:

— Я оклеветан, как Христос. Надеюсь, что пробуду здесь недолго. С минуту на минуту должен прийти адвокат, который заберет меня отсюда. Я все равно не сяду… Так что не стоит меня просить. Я скоро уйду отсюда.

И тем не менее вскоре все заключенные покинули тюрьму, а он остался один в темной камере.

Хозяйка и слуги

(Перевод Н. Георгиевской)

Чистое, как уста младенца, розовое легкое сияние полукругом озарило небо над холмом, когда тетушка Аустина Цатриллас поднялась с постели. Высокая, дебелая, с волосами, убранными под красный парчовый чепец, она напоминала Юнону суровым бледным лицом и сильными руками.

Петух второй раз прокричал во дворе, окруженном стеной колючих кактусов, и женщина вздрогнула при этом звуке, как апостол Петр в атриуме Понтия Пилата. Но когда петух пропел третий раз, Аустина была уже одета. Жесткий корсет поддерживал высокую грудь, красный лиф, затканный голубыми розами, был хорошо пригнан к широкой сборчатой юбке, из разрезов рукавов пышными ровными складками выглядывала рубашка, серебряный пояс туго стягивал полную талию. Одним словом, туалет выглядел так, будто на него б потрачены долгие часы.